Проблема была не столько в содержании стихотворений, сколько в том, что они были до крайности плохи. Сама позиция поэта была совершенно предсказуемой — Евгений Евтушенко был и до конца оставался советским человеком и советским поэтом, который довел гражданский пафос до высот поэзии.
Евтушенко был голосом Системы, который имитировал для нее человеческое лицо. Его сила была в искренности интонации. В образе Евтушенко и, пожалуй, Рождественского образ советского поэта-гражданина обрел завершенные черты. Серебряный век с его страданиями, метаниями, сомнениями и трагедиями был наконец преодолен. Голоса “осененных Революцией” и растоптанных Террором были вытеснены в историю и в классику блестящими современниками. Поистине массовыми, “стадионными” поэтами, говорившими со своим поколением “на равных”.
Само явление “стадионной поэзии” было специфическим советско-шестидестяническим явлением. Поэзия продвигалась в качестве массового искусства. И становилась для интеллигенции тем, чем могла бы стать рок-музыка, если бы она в тот период была в СССР. Интеллигенция стала к шестидесятым годам настоящей проблемой для советского руководства Уже потому, что ее — на фоне НТР — стало так много, как не было никогда раньше. И это были люди, которые читали книги, заканчивали университеты, не успели слишком близко познакомиться с террором, романтичное послевоенное поколение, которому нужно было дать немного свободы, чтобы стимулировать креативность, но при этом надежно удерживать в идеологических рамках. Что было очень непросто — учитывая интеллигентскую чуткость к фальши и интеллигентскую же склонность к фрондерству.
Необыкновенную популярность поэзии, развитие еще одного специфического советского жанра авторской песни, тиражи поэтических сборников и пластинок — все это отражает своеобразный духовный голод послевоенного поколения интеллигенции. Поколения, испытавшего на собственном опыте колоссальные изменения мира вокруг и внутри — вышедшего из послевоенных землянок и построившего нейтронную бомбу, живущего на пороге Апокалипсиса, отстаивавшего — хотя бы в глубине души — право на личное, освобожденное от общественного. Это поколение нуждалось, чтобы его опыт был высказан и вписан в преображенную картину мира.
Ничего оригинального — то же самое происходило на Западе. С той разницей, что там был возможен свободный творческий поиск, и поколение высказывало себя в творчестве битников, в ритме рок-н-ролла и в грохоте чего-то “потяжелее”, в сексуальной революции и пацифистских походах хиппи на Пентагон. В стране, куда весна так и не пришла — пришла только “оттепель”, в довольно замкнутой среде студенческих общежитий, НИИ и “ящиков”, сформировавших собственную субкультуру, для которой родным языком был эзопов, поэзия была просто обречена на успех. Поэты собирали стадионы — потому что больше некому было их собирать, а необходимость в “собраться”, ощутить душевное, ритуальное единство — была. “Голос поколения” Евтушенко мог с полным правом заявить, что “поэт в России — больше, чем поэт”. Фраза стала крылатой. Не только потому, что красиво сказано. Поэзия была чем-то еще, кроме поэзии, — не знаю, “большим” или “меньшим”, не мне судить. Это была форма социальной жизни. Явление массовой — или даже поп-культуры. Во всяком случае в интеллигентской среде. Для этой среды “тройка лидеров” — Евтушенко, Рождественский, Вознесенский — и всегда немного затененная их славой Белла Ахмадуллина были чем-то вроде “Битлз”. Как Окуджава — кем-то вроде Боба Дилана.
Евтушенко выделялся на фоне своих ближайших коллег-соратников особой искренностью интонации. Рождественский был несколько слишком академичен, настроенный на публику с консервативными поэтическими предпочтениями. Вознесенский — немного слишком позер, удовлетворявший радикальные вкусы. Евтушенко подкупал тем, что умел вписать пафос в рамки поэтической пристойности и даже откровенным лозунгам придать тональность человеческой речи.
Возможно, поэтому его терпели. Иногда — с трудом. Искренность поэта и его гражданский пафос предполагали издержки. Он позволял себе заносчивость перед Хрущевым — который, как ни странно, легко ему это прощал. Он предлагал своему читателю и слушателю “неканонические” трактовки официальной идеологии. Например, знаменитая “Хотят ли русские войны” сразу после публикации вызвала недовольство партийных бонз, как “призыв к пацифизму”. Что уж говорить о “Маме и нейтронной бомбе”. Он позволял себе не соглашаться с травлей коллег по цеху — вступался за Бродского, за Солженицына. Он не был обласкан государственными премиями и особым придворным статусом. Он не совпадал с генеральной линией. Но и не расходился с ней. Генеральная линия не вызывала у него ни малейших сомнений — и в этом он снова был совершенно искренним. Сомнения вызывали отдельные “перегибы”, “ошибки”, случаи “несправедливости”, против которых он выступал со всем пафосом и горячностью, на какие был способен. Он никогда не выступал против Системы, ее основ и устоев, как Солженицын и прочие диссиденты. Никогда не выпадал из нее и не противопоставлял себя ей, как Бродский. Поэтому Система не только относилась к нему снисходительно — она находила его весьма полезным. И только время от времени напоминала ему, что не стоит слишком сильно зарываться — то перерывом в публикациях, то внезапным обыском и изъятием “запрещенной литературы” после очередного зарубежного турне.
Евтушенко не только выполнял важную идеологическую миссию внутри страны, будучи голосом шестидесятников. Он был очень выгодной витриной, повернутой вовне. Это было то человеческое лицо Системы, которое она предъявляла миру, когда считала нужным. Евтушенко, при всем своем фрондерстве, был едва ли не самым выездным советским литератором. Не просто выездной — это был “гастролирующий” советский поэт. И по совместительству (ведь поэт — больше, чем поэт) — “посол доброй воли”. Он исколесил весь мир. Он встречался не только с зарубежными товарищами, русскоязычной диаспорой и антрепренерами, но и с президентами, госсекретарями, политиками. Те, с кем не могли встретиться советские функционеры и даже дипломаты, совершенно открыто общались с поэтом. Не будучи обласкан премиями и придворным статусом, он оставался “неформалом”, и контакты его были неформальными — просто роскошь человеческого общения. Рука, которую пожать не стыдно, даже наоборот — почетно. Он нес миру добрую весть о том, что СССР — страна со своими убеждениями, но вовсе не чудовище. Ему не нужно было заниматься прямой пропагандой — достаточно было просто появиться на публике. Она сам по себе был человеческим лицом целой страны, которая для многих в мире была пугалом.
Как многие в СССР, он был вынужден приспосабливаться, расплачиваться за каждую свою вольность и даже просто за популярность и читательскую любовь. Оставаться на коротком поводке и совершенствоваться в эзоповом языке. В этом был своеобразный драйв, нерв поэзии и целой субкультуры шестидесятников, то, что превращало каждое стихотворение в “послание”, каждую поэму — в “откровение”, каждый поэтический вечер — в вечерю посвященных.
Когда “великая страна” фактически закончилась, границы пали, Евгений Евтушенко эмигрировал в США. Этот отъезд обычно трактуют как “бегство” — как только стало возможно, так сразу и сбежал. Но больше всего этот отъезд похож на уход со сцены актера, который понял, что спектакль окончен и для него на этой сцене роли больше нет. Евтушенко был лицом страны, которой больше не было. Голосом поколения, которое растерялось, замолчало или пошло вразнобой. Средоточием субкультуры, распавшейся вместе с “ящиками” и НИИ, которые составляли ее структуру. На стадионы хлынули наконец те, кому должны были принадлежать стадионы — рок-группы. Эфиры заполонили поп-дивы. Эзопов язык в считанные годы превратился в анахронизм. Как и все “системные” явления советской идеологии.
