“Китай — это велосипед. Устойчив, пока едет”

Тема нашего разговора — модернизация Восточной Азии.

Наверно, нужно начать с одного вопроса: а что такое Восточная Азия? В России существует довольно странное отношение к этому термину. Корейцы, например, всегда удивляются, что, с точки зрения русских, их страна относится к Юго-Восточной Азии. Это открытие иногда вызывает ухмылки, иногда хохот. Это как сказать русскому, что Россия — северо-азиатская страна.

Сами корейцы считают, что их страна находятся в Северо-Восточной Азии. А Юго-Восточная Азия — это Вьетнам, это Таиланд. Термин “Восточная Азия”, который я употребляю, думаю, он не столько географический, сколько культурный. Восточная Азия — это те страны, в которых на протяжении примерно 2000 лет с начала нашей эры и до конца XIX века государственным языком являлся древнекитайский.

То есть ни в Корее, ни во Вьетнаме, ни в Японии — хотя в Японии это менее строго выдерживалось, — была немыслима такая ситуация: чиновник составляет официальный документ, скажем, для императора, на родном же языке, например, на корейском. Это примерно как направить Медведеву докладную с матерными выражениями. В принципе пройдет, но это будет последняя докладная, написанная чиновником.

Весь документооборот был на древнекитайском. Школы реально предназначались не для изучения собственной словесности. Собственный язык обычно игнорировался начисто до конца XIX века. В Японии не совсем так, в других странах так. Это изучение древнекитайского торгового и философского канона, китайское влияние, копирование государственного аппарата, огромное количество китайских заимствований в языках региона. В японском, корейском языках слова, заимствованные из китайского языка, составляют 70-80% в современном газетном тексте. Вот это Восточная Азия.

1945 год здесь взят, наверное, как стартовая точка. Попытки модернизировать эту территорию, эти страны начались, естественно, существенно раньше. Первым и очень успешным примером модернизации стала Япония. Однако о Японии мы будем говорить достаточно мало, потому что к 1945 году Япония, с одной стороны, очень обособилась от Восточной Азии, она, так сказать, вышла из этого ареала во многом. Кроме того, там ответы на основные вопросы были уже найдены.

То есть все процессы, о которых мы будем говорить, относятся к остальным государствам региона. Их, скажем так, три, но они все без исключения испытали политический раскол по очень похожему сценарию. Речь идет о Корее, о Китае и Вьетнаме. Все три страны разделились, и разделились они в основном из-за вопроса: как мы будем проводить модернизацию? Из-за этого вопроса они воевали, воевали внутри себя, вели гражданские войны. Главный вопрос: как проводить модернизацию, как строить современное государство?

В восточной Азии конца 1940-х — начала 1950-х годов не было серьезных разногласий относительно конечных целей. Были серьезнейшие разногласия относительно методов их достижения.

И политические, и интеллектуальные элиты, причем практически поголовно, в Восточной Азии знали, что им нужно. Им нужно современное индустриальное общество западного образца. Когда они думали о будущем, то Китай, Корея, Вьетнам, которые они хотели видеть, — это была страна, покрытая сетью железных дорог, по которым несутся паровозы, это была страна, над которой металлургические комбинаты извергают клубы дыма. С каким восторгом они воспринимали тогда клубы дыма! Еще об экологии никто не думал. Это страна, над которой боевые аэропланы бороздят [воздух], потому что военный аспект тоже был очень важен.

Любопытная особенность — практически полное отсутствие фундаментализма. То есть, если мы посмотрим на Ближний Восток, Средний Восток, там оставалось очень долго, а во многих районах остается очень серьезным явление такое: как сделать идеальное общество? Сделать канон, как наши прадеды жили, и максимально точно это восстановить, и будет нам всем счастье.

Такой мысли в Восточной Азии не было. Такие настроения, особенно в Китае, не существовали. Они существовали только в 19 веке, последние их носители были сняты с политической сцены уже в 20-е годы 20 века. К 1945 году никто не думал, что решение всех многочисленных проблем можно достигнуть тщательным штудированием Конфуция. Все соглашались: давайте строить индустриальное общество, которое будет в общих чертах таким же, как на Западе, а может быть, даже и лучше.

Но вот тут возник очень серьезный вопрос. Во-первых, Восточная Азия к середине 1940-х годов представляла собой печальнейшее зрелище. Как ни трудно в это поверить, например, Южная Корея по доходу на душу населения уступала Папуа — Новой Гвинее и Нигерии. Вьетнаму было очень далеко до Шри-Ланки. Тайвань и Южная Корея имели относительно приемлемый уровень, но не сказать, что впечатляющий. А во Вьетнаме и Китае это практически уровень доиндустриального общества — $400-450. Все было очень бедным.

То есть фактически, если бы вы посмотрели на Китай 1940-х годов, то значительная часть населения в тот момент вообще не подозревала о существовании вообще современного мира. Значительная часть китайского населения, на тот момент порядка 80%, жило в деревнях. Представления об истории складывались из рассказов сказителей: и вот у нас была империя Цинь, вот она рухнула, во все времена была смута, генералы боролись за власть. И вот теперь у нас новый император, его зовут вроде бы Мао Цзэдун. Он из крестьян, но это не первый раз, у нас и раньше были такие императоры из крестьян. Вот примерно так воспринимала значительная часть населения Китая все, что произошло в 1949 году.

Откуда появляются эти новые элиты? Они фактически согласны с планом строить современную индустрию. И вот тут появляются два альтернативных проекта. Один проект — это, условно говоря, коммунистический проект, хотя в своем конкретном исполнении он оказался весьма далек от коммунизма. Другой — условно говоря, западнический, либерально-демократический проект, в котором и с либерализмом, и с демократией было крайне плохо вплоть до конца 1980-х годов. Попытки импортировать эти проекты на местную восточно-азиатскую почву привели к тому, что в действительности там выросло что-то весьма непохожее на иностранные прототипы.

Но все это произошло позже. А в конце 1940-х сторонники построения государства “как в Советском Союзе” отчаянно боролись со сторонниками построения государства, условно говоря, “как в США”. Именно эти две страны служили как бы основными образцами, с которых во многом копировались и политические и экономические институты. Хотя как их скопировали, они тут же начинали меняться.

В конце 1940-х годов произошел первый раскол. В результате мы можем сейчас говорить о двух волнах модернизации. Первая волна — это диктатура развития. Страны первой волны — это страны, которые изначально выбрали этот самый якобы либерально-демократический, но однозначно рыночный, капиталистический путь развития, пусть и с очень большой долей государственного вмешательства. Это отнюдь не чисто рыночный капитализм. Это, конечно, Тайвань и Южная Корея. В это самое время континентальный Китай, северный Вьетнам и Северная Корея пошли по советскому пути, попытались строить общество по ленинско-сталинским принципам, хотя в итоге там сразу все начало получаться немножко не так.

Тайвань и Корея: начинается их экономический рост в 1950-е годы, а с 1960 — это период бешеного экономического роста. К концу 1980-х происходит политическая реформа, меняется политическая структура. Страны действительно превращаются в политические демократии.

Примерно лет за 10 до этого страны, которые изначально пошли по коммунистическому пути, совершают поворот на 180 градусов. Сначала около 1980 года — Китай, вслед за ним Вьетнам. Сохраняя для поддержания стабильности коммунистическую риторику, они начинают строить реально капиталистическую экономику, строить ее еще более успешно, во многом потому, что они, как ни парадоксально, куда меньше думают о вопросах социального равенства. Реально, это куда более жесткий капитализм, завернутый в красное знамя, который, в общем, всерьез никто не воспринимает.

То есть два этапа. Первый этап, скажем с 1950 по 1990 год, а второй, как ни парадоксально, перекрещивается — с 1980 по 2010. И я думаю, что еще не одно десятилетие может быть впереди.

Начнем с первой волны. Южная Корея и Тайвань. Страны маленькие. Численность населения Южной Кореи — 50 млн человек, Тайваня — чуть меньше 20 млн человек. Это достаточно небольшие страны, и страны действительно бедные. На момент провозглашения независимости, вернее на конец 1930-х, там шла мировая война и экономического роста не было. Это страны, конечно, более удачливые, чем Вьетнам и Китай, но все равно по мировым меркам очень бедные.

Для людей, которые оказались там у власти в 1950-е — 1960-е годы, задача стояла примерно так: как бы нам так все устроить из ничего. Дело в том, что у этих стран практически не было никаких природных ресурсов. В Южной Корее природных ресурсов нет, есть небольшое количество некачественного угля. Есть молибден, который как раз исчерпали перед началом экономического рывка. Собственно, и все. На Тайване дела немногим лучше.

Значит, каким образом добиться роста в условиях страны, начисто лишенной природных ресурсов, крайне бедной, да в добавок еще не имеющей достаточного количества образованных людей? Там было очень неплохо с начальным образованием, японцы активно вкладывали в начальное образование и в Корее, и в Японии, но людей с высшим образованием, инженеров и технических специалистов катастрофически не хватало.

В этих условиях решение было принято единственное возможное. Именно его потом с большим успехом скопировали Вьетнам и Китай. Ставка была сделана на рабочую силу. Поскольку в стране ничего нет, давайте сделаем из нашей страны огромную фабрику. У нас есть один ресурс — рабочие руки, и давайте добьемся максимума, используя этот ресурс.

На этом этапе у диктатур развития первой волны было одно очень важное преимущество. Традиционная высочайшая трудовая культура, которая существует в Восточной Азии. Это не значит, что китайский или корейский мальчик или девочка рождаются со способностью работать 14 часов, не разгибая спины, а в свободное время еще чему-то там учиться. Это культура, которая формировалась тысячелетиями. И она является результатом особенности традиционного сельского хозяйства этого региона.

Конфуцианская цивилизация — это цивилизация сельскохозяйственная, и это в первую очередь цивилизация риса. Китай — это империя рисовых полей, то же самое можно сказать о Японии, о Вьетнаме, о Корее. Скажем, в России, Европе крестьянская семья являлась самодостаточной единицей. Да, требовались гигантские усилия, авральный труд в страду, в остальное время можно было расслабиться.

На Дальнем Востоке в условиях рисового земледелия одна семья не могла ничего, вообще ничего. Дело в том, что для того, чтобы обеспечить стабильный урожай, необходимо было создать ирригационную систему. Для выращивания заливного риса необходимо поле, тщательно выровненное. Необходимо водохранилище, в которое нужно подать воду каким-то образом, в нужное время в короткие сроки надо спустить заслонки, спустить эту воду на поле. Не на одно поле: там огромная система полей, связанных друг с другом сложным образом, у каждого поля свой владелец, сообщающиеся каналы. Как воду подадим в водохранилище, как воду спускать? И все это надо делать быстро и четко.

Высадка — это опять-таки не сеятель, который из лукошка широким жестом разбрасывает зерно, это идет высадка рисовой рассады. Можно и зерном сеять, когда-то так и делали, потом обнаружилось, что рассадой куда больше урожайность. Как минимум по колено в такой грязной воде, жиже болотной, там и змеи, и много еще чего плавает, но это не важно.

Теперь, температура примерно 25 градусов и нужно максимально быстро высадить эти маленькие кустики ручками. Сейчас делают машины, но до сих пор машины толком это делать не умеют, 120 крестьян делают это лучше.

Огромную плотность населения можно было поддерживать только в том случае, если там выращивать рис. Потому что по отдаче калорий с гектара рис является одной из самых эффективных сельскохозяйственных культур. То есть, если ты хочешь иметь 300-400 млн человек — примерно столько жило в Китае к концу традиционного периода, — или 20 млн в Корее, то ты должен кормить их рисом. Мясо там вообще не едят, в Японии его не ели вообще, в Корее его ели по большим праздникам, в Китае — по обычным. Скот — это тягловая сила. Никто не будет резать трактор, потому что он дефицитен, его беречь надо без всяких глупостей.

Высочайшая интенсивность труда, причем труд организованный и групповой. Тысячелетиями люди были вынуждены работать в коллективах. Индивидуально это было бесполезно, невозможно.

Еще одна интересная особенность — особое отношение к государству. Дело в том, что для европейского и в меньшей степени, но совершенно по другим причинам для русского крестьянина государство — это паразит, это братки. Сидит себе французский крестьянин, приехали люди из Англии и говорят: курка, яйки, млеко. И ты даешь, а иначе на конюшне нагайками, а некоторые и мечами машут. Отношение к государству соответствующее. У русского чуть-чуть другое отношение: он понимает, если своему князю не дашь, то придут с дикого поля и разговаривать не будут, а сразу зарежут и сами возьмут.

Отношение восточно-азиатское — оно другое: четкое понимание, что государство — высокая социальная ценность, которая связана со стабильностью в стране. Это восприятие государства как организатора. Опыт тысячелетий показал, что чиновник иногда говорит глупости, но по большому счету надо делать так, как сказал чиновник. Потому что именно государство могло обеспечивать стабильность, без которого работа этих ирригационных систем невозможна.

Отсюда непонятная для нас идеализация чиновника. Потому что в культуре этих стран чиновник — это безусловно позитивная структура, совершенно не мыслимая в европейской и русской традиции. На ранних этапах развития капитализма требовалось немало усилий, чтобы переучить вчерашних крестьян, чтобы научить их работать с требованиями индустриального производства. От звонка до звонка, четко, группами — в Восточной Азии этот вопрос не стоял. Там вопрос был решен полторы тысячи лет назад. Именно на это была сделана ставка.

Как я уже говорил, были определенные различия. Тайваньский подход — более свободно-рыночный, более классический. В Корее, где у власти оказался бывший советский офицер, а потом коммунист Пак Чжон Хи, — свои уроки политической грамоты. Это японская экономическая модель с дирижизмом, сильным государственным вмешательством — это корейская особенность. Если на Тайване, в общем, давали больше свободы рынку, то в Корее назначали людей олигархами, вкладывали в однозначно частные национальные проекты.

Поэтому несколько разная структура экономики. Например, в Южной Корее есть автомобилестроение, судостроение. Это первое-второе место в мире по продаже кораблей, спускаемых на воду сейчас, по машинам где-то пятое место Корея занимает. Это связано именно с тем, что это огромные инвестиции, их было сложно запустить в относительно маленькой стране без государственной помощи, давления и поддержки. Но по большому счету схема была достаточно одинаковой.

В Южной Корее и на Тайване на первом этапе в 1960-е годы ставка была сделана в основном на легкую промышленность, где можно использовать неквалифицированную рабочую силу. Девушки из деревни приходили и за три мешка риса, настоящего риса, не ячменя, который ели в корейской деревне, а настоящего вкусного белого риса, работали 14 часов в закрытом помещении. Им подруги завидовали и приходили следующие. Не надо идеализировать, были и абсолютно черные стороны. В 1965 году 40% всего корейского экспорта — это одежда и текстильные изделия. Примерно такая же картина на Тайване.

В 1970-е годы появляется капитал, опыт, появляется какая-то инфраструктура, и соответственно, появляется возможность уже заниматься тяжелой промышленностью. Если говорить о более мне знакомой Южной Корее, то когда в 1980 году было предложено президенту слетать в Западную Германию, он увидел автобаны, он там много чего интересного увидел, он увидел, что горы в Германии зеленые. Кто был в Корее, те знают, что Южная Корея — это страна, где все покрыто лесом, где люди не живут практически. Так вот, лес этот новый. Мало кто знает, что его высадили в 1960-е годы, там не было леса никакого. Вот его поразили эти леса и автобаны. Когда он вернулся, то сказал: давайте строить автобаны.

Диктатура мягкая, оппозиция слегка исчезла. Может, марш какой-то иногда провести в столице, газета иногда какая-нибудь выходит ехидная, ну, радиостанция, может, но не телевидение. Оппозиция начинает говорить, что рехнулось наше правительство. На непонятные национальные проекты тратят народные денежки. Зачем нам, где 20 000 — 25 000 машин в столице только, зачем нам вообще строить скоростные дороги, кто на них будет ездить? Воловьи упряжки?

Теперь стало ясно, что правительство оказалось право в этом смысле. Но все было весьма сложно. И лидеры оппозиции случайно падали с небольших пригорков насмерть, и забастовки давили со страшной силой. Это было диктатурой, хотя по сравнению, скажем, с их соседями, с тем, что устраивал Мао и Ким Ир Сен в эти же самые годы — это было воплощение доброты, мягкости и гуманизма. Но вообще, по нормальным меркам это была диктатура.

Более того, сама идея использования дешевой рабочей силы предусматривала весьма бесцеремонное подавление рабочего движения. То есть проправительственные профсоюзы отвлекали внимание рабочего класса от его насущных задач. И беспощадная борьба с любыми попытками создать реальный профсоюз. Сейчас, когда на Тайване думают об этом прошлом, вот мы смотрим снаружи и думаем, как там у них здорово. Для значительной части населения Южной Кореи Пак Чжон Хи — не столько спаситель страны, сколько палач демократии, человек, который отсрочил наступление прекрасных свободных дней на многие годы.

С этими диктатурами произошла действительно интересная история. Дело в том, что любая по-настоящему успешная диктатура развития в действительности достигается на убийствах. Если она достигает своей главной цели развития. Потому что по мере развития неизбежно формируется средний класс, растет уровень образования. Рано или поздно в стране формируется сила, которая вовсе не готова согласиться с таким стилем управления. Люди, которые принимают участие в политической жизни, которых раздражает официальная пропаганда, и люди, которые, в общем, не помнят того хаоса и нищеты, которые существовали до этого.

И на Тайване, и в Южной Корее это произошло практически синхронно. Люди примерно 1920-х — 1930-х годов рождения принимали диктатуры, может, видя, фальшь и ложь, но они помнили настоящий голод и помнили, что такое настоящий хаос. А вот люди, родившиеся в 1950-е, особенно в 1960-е годы, принять эти режимы уже не могли. Потому что рассказы о северокорейских танках, которые ездят по улицам корейских городов, рассказы о панической эвакуации — для них это папины истории уже надоевшие. Они воспринимали новую жизнь, с новым уровнем дохода, как нечто нормальное.

Поэтому в 1980-е годы в этих странах — и в Тайване, и в Корее это произошло одновременно, — возникает довольно серьезное движение за демократизацию. К концу 1980-х годов проходят политические реформы. Старые авторитарные режимы уходят от власти. И страны превращаются в классические и ранние демократии. Это практически полная победа, успех. Все хорошо, все замечательно, и в это время, когда эти два маленьких песика Восточной Азии [говорят], что в действие вступили новые правила, начали бегать уже слоны с бегемотами. То есть в первую очередь, конечно, Китай и Вьетнам.

О том, что происходило в Китае в 1950-е — 1960-е годы, я рассказывать не буду. Вьетнам конца 1950-х годов представлял собой достаточно типичную диктатуру, весьма похожую по многим параметрам на режим Мао Цзэдуна и на режим Ким Ир Сена. Там они начали строить то, что им казалось советской моделью, они начали активно развивать, использовать советские образцы. Но очень быстро они от этих образцов отошли, потому что товарищ Сталин им показался недостаточно радикальным.

На это тоже были причины, связанные с традиционными местными особенностями. Для системы, которую я описывал, свойственно обожествление государства, с одной стороны, и довольно сильные уравнительные, гравитарные тенденции с другой. В результате коллективизация в Корее, в Китае и в меньшей степени во Вьетнаме сводилась не только к коллективизации основных полей, но и к полному уничтожению приусадебных участков. В Китае в конце 1950-х годов из крестьянских домов изъяли даже посуду, потому что решили, что они не должны дома готовить. Им было необходимо обязательно питаться в общественных столовых, дома нельзя было готовить, все производимое отдавалось в общественные фонды. Все кончилось “культурной революцией”. Попытки предпринимались, они были довольно интересные.

Когда мы говорили о коммунистах в Юго-Восточной Азии, надо было упомянуть об одной очень интересной особенности. Дело в том, что коммунизм в Восточной Азии с самого начала — а распространяться всерьез он начал только в 1920-е годы, — был во многом учением националистическим. В последние годы своей жизни Ким Ир Сен сказал: я не только коммунист, но и националист. Никакой великой тайны он не открыл, это было всем хорошо известно, в том числе и на Старой площади уже с 1960-х годов.

В Восточной Азии коммунизм воспринимался как еще одна стратегия модернизации, как еще один способ построения эффективного и мощного национального государства. В компартию люди шли не только потому, что они видели внутренние проблемы общества, внутреннее социальное неравенство, но и потому, что они считали, что коммунизм в его советском варианте — путь к ускоренному решению национальных проблем. Сталинские пятилетки, ускоренная индустриализация. Кроме того, классическая либеральная модель была к тому времени скомпрометирована своей связью с империализмом, колониализмом. А тут коммунизм с его мощным антиимпериалистическим пафосом и с модернизацией в суперкороткие сроки.

И Хо Ши Мин, и Ким Ир Сен, и Мао Цзэдун, и сотни тысяч людей, которые тогда стали коммунистами, они стали коммунистами не только для того, чтобы дать землю крестьянину, а еще и потому, что они верили, что это путь к решению национальных проблем. Этот подход к коммунистической идеологии лучше всего выразил Сяопин, отец китайской диктатуры развития. Он сказал: не важно, какого цвета кошка, важно, как она ловит мышей. Сказал он это в самом начале 1960-х. Такой вот прагматический подход.

Когда в 1970-е годы стало ясно, что старая модель не работает, от нее отказались везде, кроме Северной Кореи. Сначала Китай, позже Вьетнам обнаружили, что они сильно отстают от тех своих соседей, которые сделали, условно говоря, капиталистический выбор. При этом не надо думать, что ситуация была совсем уж катастрофической. В свое время “антимаоцзэдуновская” пропаганда в Советском Союзе во многом повлияла на наш образ Китая. А вообще-то говоря, при Мао в Китае существовал довольно заметный экономический рост. Да, были сложности, был сброс в начале 1960-х годов в период “большого скачка”, были сбросы во время “культурной революции”. Но в целом это был период роста.

Однако рост этот был недостаточен, особенно в душевых показателях. Экономика росла, но куда медленнее, чем экономика Кореи. Это постепенно осознавали в китайском руководстве. Когда смерть Мао и удаление части его ближайшего окружения расчистили политическую сцену для реформ, китайское руководство начинает реформы.

При этом надо сказать, что очень часто в России говорят о необходимости изучать восточно-азиатский опыт. Часто говорят, вот жаль, что Горбачев не последовал китайскому примеру. Честно говоря, по целому ряду причин он ему последовать не мог. Реформы, которые разворачивались во Вьетнаме и Китае, начинались реально с роспуска народных коммун, таких колхозов — не в том плане, что они были большие, а что уровень обобществления был немыслимый. Они в итоге разрешили людям варить рис себе, ну и курочку дома растить, ну и все.

В конце 1970-х — начале 1980-х годов вводится система посемейного подряда, система индивидуального подряда. То есть семьям дается возможность налаживать собственное, частное, тогда это таким словом не называли, сельскохозяйственное производство. Фактически в середине 1980-х годов китайские народные коммуны были распущены. Результат — стремительный рост сельскохозяйственного производства.

В 1980 году в среднем в Китае на душу населения производилось 290 кг зерновых и 4 кг мяса в год. В 1999 году производство зерновых составило 400 кг, увеличилось чуть меньше, чем в полтора раза. Производство мяса — 47,5 кг, то есть увеличилось в 11 раз. Начиналось все именно с аграрных реформ.

После этого на протяжении 1980-х годов начинается ползучая приватизация китайской экономики. Сначала разрешается создание мелких частных предприятий, потом потихонечку убирается система двойных цен на очень многие виды товаров (есть официальные госплановские цены и рыночные цены). Но постепенно список товаров, где применяются и те, и другие цены, сокращается. В начале 1990-х происходит полный переход на свободное рыночное ценообразование. Начинаются эксперименты с акционированием. В общем и целом тенденция продолжается, и сейчас частные предприятия дают где-то от 50 с небольшим до 70% ВВП Китая.

При этом в Китае власть решает, что в целях сохранения политической стабильности необходимо оставить более или менее неизменным тот старый политический антураж, который в общем и целом формировался еще в 1940-е — 1950-е годы. С другой стороны, в реальной идеологии происходит постепенный сдвиг к национализму. То есть использование весьма умеренного государственнического национализма — это важная часть современной идеологической линии и в Китае, и во Вьетнаме.

В этих странах, особенно в Китае, мы сейчас видим, как ни парадоксально, куда более высокий уровень имущественного неравенства, чем тот уровень, который существовал на Тайване и в Южной Корее. Например, коэффициент Джини в Китае составляет 45. Это очень высокий уровень. Коэффициент ниже 30 — это весьма высокий уровень социального равенства, это страны типа Норвегии, Чехословакии, от 30 до 40 — это некоторое заметное неравенство, скажем как в США, а уровень выше 40 — это уже Индонезия и Африка.

Так вот, в Китае он сейчас 45, в Корее во времена корейского экономического чуда коэффициент Джини составлял 27-29, это было результатом вполне сознательной политики. Потому что и те, и те, в общем испытали коммунистическую революцию. Они отлично понимали, что случилась она вовсе не из-за московских кандидатов, они отлично понимали, что социальное неравенство взрывоопасно, они его контролировали. А в Китае такого опасения сейчас в общем-то не наблюдается. В результате мы имеем очень высокий уровень социального неравенства.

Китай достаточно сознательно копировал Тайвань и Южную Корею. С конца 1970-х годов, когда разрабатывалась будущая стратегия реформ, в Пекине проходили многочисленные совещания. И на этих совещаниях обсуждались, изучались закрытые материалы по тайваньскому и южнокорейскому экономическому опыту.

Во Вьетнаме ситуация была немножко другая. Вьетнам с конца 1970-х годов имел довольно плохие отношения с Китаем и во многом ориентировался на Советский Союз. Однако с 1985 года в Советском Союзе начались перемены, это, с одной стороны, развязало руки вьетнамским реформаторам, а, с другой стороны, во Вьетнаме начали рассуждать о том, что мы станем делать, если советская помощь перестанет поступать в прежнем объеме. Надо сказать, что и в те времена, когда советская помощь поступала в достаточном объеме, положение Вьетнама оставалось весьма тяжелым.

Про Вьетнам можно так сказать: я еще ни разу не видел такой свободной диктатуры. В Китае чувствуешь, что полиция, люди в штатском смотрят друг на друга. А во Вьетнаме ничего подобного нет. Во Вьетнаме разложат власть по косточкам в разговоре с иностранцем, которого в первый раз встретили. Расслабленно все. Оно и понятно: у вьетнамских властей есть очень важный ресурс, которого не было в Китае, это ресурс национальной гордости. Они же победители. Они же надавали по морде почти всем великим державами за последнее столетие. И у власти ушедшие в отставку генералы, то есть люди помнят победы над французами, американцами, над китайцами. Поэтому они могут себе позволить проводить выставки в музеях, совершенно немыслимые в Китае.

Но для Вьетнама толчком послужило не столько влияние Тайваня и Южной Кореи, сколько изменения в Советском Союзе и, что еще более важно, в Китае. Потому что с 1985-1986 года стало ясно, что в Китае, в общем, дело пошло, когда вы видите более чем двукратное увеличение с 1970-х по 1990 й год. Ознакомившись с этими цифрами, вьетнамское руководство тоже решило начать свои реформы, которые очень походили на китайские, с той только разницей, что в политической области они были чуть-чуть более свободными.

С другой стороны, они развертывались в экономической области чуть-чуть помедленнее. Например, приватизация промышленности начинается только около 2000 года. Но схема опять точно такая же. Как у первой волны диктатуры развития мы видели схему: используя дешевую рабочую силу, создать легкую промышленность, используя легкую промышленность, создавать высокотехнологичные производства в тяжелой промышленности, потом в машиностроении, потом в сборке электроники и так далее. Такую же схему мы видим и во Вьетнаме и в Китае. С той только разницей, что параллельно с созданием легкой промышленности они проводили еще и аграрные реформы, которые позволили накормить страну. Сейчас Китай впервые в своей истории, впервые за 3000 лет не знает голода, то же самое относится к Вьетнаму.

До сих пор существует весьма заметная разница между ушедшим вперед Китаем и двинувшимся с 8-10 летним отставанием за ним Вьетнамом. Китай находится примерно на том же уровне, на каком находилась Южная Корея где-то около 1980 года. Причем речь идет не только о формальных цифрах статистики. Начинает развертываться автомобилестроение, быстро растет судостроение, но пока еще китайские машины вызывают усмешку. Но точно такую же усмешку в 1980 году вызывали и южнокорейские автомобили.

Но на фоне этого успеха, конечно, надо помнить, что не все так красиво. Существует серьезнейшая проблема у всей Восточной Азии. Дело в том, что диктатура развития первой волны во многом симулировала нормы. Они притворялись либеральными демократиями, они изображали как бы выборы, была как бы оппозиция, существовали как бы политические партии. В результате, когда в конце 1980-х годов ситуация изменилась, и появились силы, реально требующие политических перемен, провести эти политические перемены оказалось относительно просто. Выборы были проведены реальные, участвовала реальная оппозиция, все прошло достаточно хорошо.

Что произойдет сейчас в Китае и во Вьетнаме? В отличие от диктатур развития первой волны, диктатуры развития второй волны — псевдокоммунистические — испытывают жесточайший дефицит легитимности. Любое правительство должно отвечать, в общем, на один вопрос: слушайте, мужики, а что вы там делаете? Почему вы там сидите? Нужно постоянно доказывать свое право на управление страной. Право может обосновываться самым разнообразным образом: а мы сыновья неба, мы законно избранный президент, мы помазанник божий. Старый вариант: мы знаем единственное правильное решение, которое всесильно, потому что верно.

И когда такая легитимность существует, пережить кризис можно. Ну да, упала производительность, упал ВВП, резко выросла безработица, но это не повод проводить революцию. У нас же всенародно избранный президент. И нами же правит настоящий сын неба. Мандат неба же есть. Нужно немножко потерпеть, и все придет в норму. И чаще всего приходит.

А вот особенность двух последних диктатур развития — Китая и Вьетнама — это то, что они представляют собой, я бы сказал, велосипед. Они устойчивы только постольку, поскольку они едут, поскольку они обеспечивают высокий экономический рост. На вопрос, что вы здесь делаете, китайское руководство может ответить только одно, кстати, совершенно справедливо и очень честно: мы не знаем, почему мы здесь, но у нас все так здорово получается.

Проблема в том, что современное китайское общество, разумеется, в весь этот декоративный марксизм-ленинизм не верит ни на грош. Но поскольку у них действительно получается невероятно хорошо, стабильность в стране существует. Я уже говорил о коэффициенте Джини. Вот мигранты. В Китае численность городского населения сейчас 45%, это 600 с чем-то млн человек — четыре России, ну, чуть побольше. Так вот, мигранты, китайские гастарбайтеры, около 130 млн человек — одна десятая всего населения, где-то одна пятая работающего населения, это люди, которые приехали искать работу в Шанхай, Пекин, города предбрежной зоны из нищих деревень.

Пока это не является социальной проблемой по одной причине. Пока темпы экономического роста бешеные приводят к тому, что уровень жизни у растет у всех социальных слоев. Он растет по-разному. Молодой финансист в Шанхае думает, будет ли покупать Porsche или Jaguar. В это время бедный крестьянин решает, что впервые в жизни он может позволить себе не велосипед с моторчиком, а настоящий мопед. И тот, и другой счастливы, уровень жизни растет у всех, хотя разрыв продолжает возрастать.

Но это происходит, поскольку экономика работает, и велосипед движется вперед. Если велосипед затормозит — будут большие проблемы. Велосипед не тормозит. Опубликована официальная статистика по состоянию китайской экономики в прошлом году. Кризис привел к сокращению экспорта на 14%, но при этом рост ВВП составил 8,7%. В кризис — плюс. Китайцы опять вывернулись, как и в 1998.

Но дело в том, что Акела может промахнуться. И тут-то начинаются очень серьезные проблемы. Потому что в стране, несмотря на все происходящее, существуют силы — не столько силы, сколько идеи — оппозиционные. Все, что я сказал о Китае, практически все это относится и ко Вьетнаму. Несмотря на весьма большую степень взаимной нелюбви, Китай и Вьетнам очень похожи друг на друга.

Мы имеем три группы сил, которые могут бросить вызов современной китайской стабильности. Во-первых, это эгалитарные движения, всяческого рода массовый народный эгалитаризм. Иногда в форме весьма причудливых сект. Иногда, как ни парадоксально, в форме неомарксизма, который в последнее время превращается в маргинальную, но заметную силу. Оно и понятно, Маркс писал про викторианскую Англию, которая по многим параметрам похожа на современный Китай. То есть люди читают вполне официальные книжки, их заставляют их читать, а потом применяют это к тому, что видят вокруг себя. Но это не очень серьезное движение.

Второе движение, которое хорошо представлено — это либерально-демократическое движение. Но не надо преувеличивать их значение: это в основном городская публика, интеллигенция, средние слои. И третья сила — национализм.

Сейчас все три группы довольны. Уравнительные народные движения — да, они недовольны неравенством, но, как я уже говорил, люди-то мопеды покупают и впервые в жизни едят. Производство (но очевидно, что и потребление тоже) мяса выросло с 1980 по 1999 год в 11 раз. До 2010, наверное, еще в несколько раз, у меня статистики нет. Люди пока спокойны.

Сторонники, которых беспокоит демократия, пока тоже не волнуются, потому что это такая вяленькая диктатура, вегетарианская. Очень многое из того, за что тебя при Мао убили бы совершенно точно, сейчас совершенно спокойно сходит с рук. Ну и националистические идеи. Да, они недовольны марксистской идеологией, но они видят, что Китай с колен встает, и это тоже им нравится. Все это постольку, поскольку удается поддерживать вот этот темп роста. Так что пока ответа на вопрос, полностью ли преуспела Восточная Азия в модернизации, у нас нет.

Екатерина ЧЕКМАРЁВА