Неэффективное. Безжалостное. Твое

Пару месяцев назад известный колумнист Financial Times Гидеон Рахман выступил с утверждением, что в мире существуют два типа государств: с одной стороны, традиционные государства-нации (nation-states), с другой стороны, государства-цивилизации (civilisation states) — которые живут во многом разными жизнями и базируются на расходящихся системах ценностей. Эта публикация вызвала у Владислава Иноземцева серьезные сомнения — прежде всего тем, что Россию автор FT также причислил к государствам-цивилизациям (что, наверное, польстило бы многим ее лидерам, если бы они читали FT, а не только давали ей интервью), в то время как ничего цивилизационного в ее государственном устройстве нет

Я давно хотел написать нечто вроде ответа уважаемому британскому автору, и недавние события — от наездов силовиков на Давида Якобашвили и Сергея Петрова до впечатляющих расследований Ивана Голунова — послужили толчком к тому, чтобы сесть за компьютер. Сегодня у многих экспертов, которых вроде бы и не удивить происходящим в стране, есть ощущение тотальной безысходности от того беспредела, в котором мы все находимся, — ощущение, на мой взгляд, не способствующее постижению механики функционирования общества, в котором мы живем.

Мы пытаемся постичь Россию, строго говоря, действуя в системе координат Фукуямы — Рахмана, иначе говоря, трактуя ее либо как nation-state (пусть и с определенными девиациями), либо как civilisation state (предполагая, что в этом случае типология более точна). Проблема же состоит в том, что на части территории бывшего Советского Союза (и Россия тут не является исключением, сюда же можно отнести и республики Центральной Азии, Закавказья, Молдову и даже во многом Украину) практически выстроены совершенно новые политические образования, которые я бы назвал коммерческим государством (business state).

Некоторые аналогии могут привести нас не к бывшим империям, а скорее к торговым корпорациям Нового времени, многие из которых выполняли функции государств (как британская Ост-Индская компания). Отличие заключается лишь в том, что в роли униженных и эксплуатируемых оказываются не жители заморских территорий, а все подданные того или иного национального лидера.

Коммерческое государство — это система, в которой формальные инструменты государственного управления полностью подчинены задачам умножения богатств его руководителя, приближенных к нему лиц, их друзей и родственников, а также и всех тех, чья политическая лояльность необходима “большому боссу” для поддержания своей власти и обеспечения собственной безопасности. Здесь бессмысленно говорить о коррупции в общепринятом смысле слова, ведь таковая представляет собой попытку заработать на своем положении в той политической системе, которая предполагает служение public interests, а в коммерческом государстве сама эта задача даже не ставится. Обогащение политической верхушки является высшей целью системы, а извлечение выгод из своего служебного положения — ее фундаментальным императивом. При этом такое государство отличается от монархического или сословного общества, в котором политическая верхушка по своему статусу владеет большей частью общественного богатства (примером тому могужет быть Саудовская Аравия или ОАЭ). В нашей ситуации власть де-факто контролирует общественное богатство (что знает и она сама, и общество), но де-юре лишь выполняет стандартные управленческие функции — и именно такая ситуация и определяет важнейшие особенности коммерческого государства.

Если описать схему такого государства предельно просто, оно основано на иерархии, в которой управленцы того или иного уровня наделяются возможностью (хотя и не формальным правом) воровать “по рангу” или вести предпринимательскую деятельность в сферах, которые они сами и регулируют. Это открывает для них значительные возможности и обеспечивает при этом определенный уровень безопасности (я вряд ли ошибусь, если скажу, что практически все громкие коррупционные дела последнего времени стали не результатом системной борьбы с хищениями, а следствием и эпизодами внутренней борьбы в самих политических элитах) в случае соблюдения базовых правил поведения. Основными из таковых являются: четкое следование указаниям вышестоящего начальства, постоянное нахождение в идеологическом тренде, деятельная сакрализация вождя и жесткий контроль за настроениями общества. Строительство системы предполагает выдавливание крупного частного бизнеса или встраивание его в контур ее обслуживания. С взрослением коммерческого государства базовые элементы общественного договора размываются и устраняются, а население начинает рассматриваться лишь как необходимый биоресурс (в России стало привычно называть его новой нефтью) либо как внешний фактор, расходы на воспроизводство которого (от образования и здравоохранения до защиты окружающей среды) желательно минимизировать. Это соответствует логике действий любой бизнес-корпорации — отличие состоит только в том, что в классической ситуации с экстерналиями приходится иметь дело государству, а там, где последнее столь тождественно бизнесу, ими не озабочен никто.

Если подходить к оценке современной российской действительности с учетом всего сказанного выше, то никакого ощущения “беспредела” не возникает. Напротив, является картина довольно последовательного движения в сторону всеобъемлющей системы присвоения чиновничеством того, что в прежние времена считалось общественным богатством. Этот процесс характеризуется несколькими основными чертами.

Важнейшей является его неэффективность. Для собственного обогащения государство создает бюрократический аппарат, все жестче контролирующий деятельность общества и бизнеса (что в первом случае вызывает утечку человеческого капитала, а во втором — финансового), и плодит проекты, основной целью которых является присвоение значительной части выделяемых на них средств. Контроль за обществом и экономикой приводит к явному тупику: властям удается взыскивать огромные деньги с относительно эффективно действующих граждан и бизнесов и либо собирать их в “кубышку” (в 2018 году профицит федерального бюджета стал рекордным в российской истории), либо инвестировать в то, что не дает хозяйственного мультипликатора (бюджетные расходы не обеспечивают в последнее время экономического роста). В результате экономический рост либо затухает даже при благоприятной конъюнктуре (как в 2011—2014 годах), либо сменяется стагнацией, которая, собственно, не приносит власти дискомфорта (как после 2015 года). Полное слияние власти и бизнеса приводит, с одной стороны, к затуханию конкуренции, так как коммерческое государство оперирует через искусственно созданные и поддерживаемые монополии, и, с другой стороны, к снижению качества постановки целей, так как последние определяются не стоящими перед обществом задачами, а исключительно легкостью присвоения средств (классическим примером могут служить ныне действующие национальные проекты). В результате оказывается, что в коммерческом государстве богатеют отдельные граждане, но масштабные задачи развития не решаются и решены быть не могут. Это определяет и важнейшую черту такого типа государства: оно не может существовать без постоянной подпитки сторонними финансами (это может быть рента от добычи сырья, масштабные поступления переводов от диаспоры и т. д., но вне такого контекста экономика данного типа существовать не может).

Не менее значимой характеристикой коммерческого государства является его безжалостность. В нормальных странах показателем эффективности работы правительства в социальной сфере является масштаб доведенных до получателя финансовых средств в виде пособий, дотаций, страховок, продовольственных талонов и т. д. — что понятно, так как ни один чиновник не стремится к их экономии, будучи не в состоянии трансформировать эти средства в собственный доход. В коммерческом государстве расходы на социальные нужды стремятся к постоянному сокращению (прямому, по желанию верховного правителя, или косвенному, обусловленному распилом реально выделяемых средств), так как на всех этажах власти функционеры считают деньги, которые им надлежит выделять из бюджета, своими собственными и полагают, что им можно найти и лучшее применение.

Проблема обеспечения жильем ветеранов войны решится в России тогда, когда последний из них умрет — просто потому, что при выделении этого жилья стейкхолдеры коммерческого государства имеют наименьший по сравнению с любым другим использованием бюджетных средств шанс получить какую-то выгоду. Похоронный бизнес, так умело проанализированный Иваном Голуновым (хотя еще вопрос, что потребовало большего мастерства: описание существующих схем или неупоминание в нем высоких чиновников мэрии Москвы), — еще один пример такой же безжалостности: в трагический момент люди с наибольшей готовностью расстаются с деньгами и идут на любые условия государственных вымогателей.

Куда ни глянь в современной России: на искусственно создаваемые очереди и квоты на высокотехнологичную медицинскую помощь, на оптимизацию сельских школ и поликлиник, на загаживание мест проживания миллионов людей — везде можно видеть неприкрытое пренебрежение чиновников к населению, которое, собственно, и опосредует механизмы извлечения сверхприбылей из этой новой нефти для тех, кто не успел присосаться к обычной. Считать, что система может измениться до того, как разрушится, — значит не понимать ее сути ни в одном критически значимом аспекте.

Наконец, очень важной чертой коммерческого государства является его открытость. Советский Союз эпохи Брежнева не мог стать тем, чем стала Россия Путина или Украина Януковича: он был системой, закрытой в политическом и экономическом отношении. Иммиграция была почти невозможной, информация не просачивалась внутрь страны, а нефти Советский Союз продавал за рубеж всего 17% от объема добычи, а не 62%, как сегодня. Современное коммерческое государство зиждется на открытости: она обеспечивает поступление ренты, которая не может быть harvested внутри страны; она позволяет выдавливать недовольное образованное население и привлекать бессловесных крепостных мигрантов; она, наконец, дает возможность использовать офшорные схемы собственности и создавать “запасные аэродромы” по всему миру. Убогая риторика военного лагеря во враждебном окружении, опоры на собственные силы и вставания с колен призвана в первую очередь скрыть банальную неспособность не только обеспечивать серьезный технологический прогресс, но и сохранять прежние заделы (что в российском случае видно на примере космической или авиационной промышленности, которые показывают неумение удержать даже давно взятые советские рубежи).

Коммерческое государство в этом отношении похоже на компанию, которую ее собственники готовы продать любому, кто предложит неожиданно высокую цену, а если покупателей не находится, то целью становится извлечение максимально возможного текущего дохода при полном отсутствии стратегических целей и задач. Этот момент очень важен, так как именно он обусловливает конечный коллапс любого коммерческого государства — от мобутовского Заира до боливарианской Венесуэлы.

Однако, говоря о коммерческом государстве, нельзя не остановиться на двух вопросах: роли в нем силовых структур и перспективах его выживания.

Сегодня часто можно слышать, что силовики стали в России настоящей властью и превращаются в один из основных факторов экономической жизни. Этому, на мой взгляд, не стоит удивляться. Полиция и спецслужбы в наибольшей мере приспособлены к тому, чтобы стать центральным элементом коммерческого государства. Прежде всего это обусловлено тем, что в таком государстве власть постоянно конвертируется в деньги — а большего средоточия власти, чем в руках работников репрессивного аппарата, невозможно найти. Данный тип власти монетизируется лучше других, и не случайно, что именно у работников МВД и ФСБ в последнее время так часто находят сотни миллионов долларов наличными; уверен, что мы вообще не представляем себе реального масштаба богатств и власти представителей этой касты. При этом дело не ограничивается непосредственными членами данных корпораций. Даже переходя в другие сферы деятельности, они остаются тесно связанными со своими сослуживцами и предельно успешно используют существующие контакты и приобретенные навыки. Важными чертами силовиков являются, во-первых, их полная независимость от общества, во-вторых, с юности формирующийся у них взгляд на окружающих как на если не реальных, то потенциальных врагов, и, в-третьих, их скрытность, привитая вместе с азами оперативной и агентурной работы и имеющая неоценимое значение в коммерческом государстве. Следует также заметить, что в большинстве случаев коммерческие государства не очень кровожадны, поэтому номинальная политическая верхушка с течением времени все меньше способна призвать к ответу силовые структуры, начинающие жить своей жизнью и ведущие собственный бизнес.

Разумеется, рассуждение, подобное нами предпринятому, не может не завершиться попыткой предсказать, что (и когда) может произойти с Россией, наблюдая которую даже взвешенные и здравомыслящие эксперты с трудом удерживаются в пределах нормативной лексики. Я уже давал свой прогноз на этот счет и за последние пять лет не поменял своей точки зрения. Коммерческое государство, конечно, может быть разрушено в ходе народного восстания или в результате вмешательства внешних сил, но наивно надеяться на то, что его формальный крах уничтожит его структурные элементы. Прекрасным примером обратного является Украина, которая за двадцать последних лет, пройдя через две революции и войну, заметно менее коммерческим государством так и не стала. Поэтому я бы не преувеличивал шансы на то, что данная система, бенефициарами которой выступают в той или иной степени миллионы людей, будет сломлена условным Алексеем Навальным и уступит место прекрасной России будущего.

Самым вероятным мне кажется естественное отмирание модели коммерческого государства, обусловленное сокращением его ресурсной базы. Будучи бизнесменами, политические лидеры подобных государств рациональны. Они будут держаться за власть до тех пор, пока выгоды от этого перевешивают риски, пока контролируемые ими бизнесы приносят прибыли, а не убытки, и пока активы, которые им удалось скопить, имеют рыночную цену. Если бóльшая часть из этих условий исчезнет, прекратит свое существование и нынешняя система. Говоря проще, самым реалистичным вариантом краха коммерческого государства является его банкротство (замечу, как бы странно это ни звучало, что после дефолта 1998 года шанс России превратиться в нормальную страну был одним из самых высоких за последние полвека и мог бы реализоваться, если бы ельцинский курс не получил более эффективного продолжателя в лице Путина). Но так как перспектива финансового коллапса всей России пока не стоит на повестке дня, финансовыми коллапсами государство будет одаривать своих граждан в индивидуальном порядке и бедность продолжит рождаться из изобилия — что, заметим, Шарль Фурье считал неотъемлемой чертой буржуазного государства (Fourier, Charles. Oeuvres complètes, t. VI, Paris, 1845, p. 35). Государства, которое в современной России и во многих других странах бывшего Советского Союза приняло самые жестокие и откровенные формы…

Владислав ИНОЗЕМЦЕВ