Разделенная страна — препятствие для единства левых

Порой высказывается даже мнение, что достаточно некой популярной личности стать единым кандидатом левых сил — и их победа на президентских выборах вполне реальна, ибо три четверти избирателей разделяют левую идеологию. Но насколько обоснованны подобные надежды?

Левые избиратели правых кандидатов

Выдвинуть и “раскрутить” левого политика, приемлемого для большинства населения Украины, — задача, разумеется, благородная. Однако для ее решения надо иметь ясное представление об украинской политической реальности, в частности о мотивации избирателей.

Сначала договоримся о терминах. Во всем мире левые — это политические силы, выступающие за перераспределение благ в пользу трудящихся и социально незащищенных граждан. Инструментами такого перераспределения могут быть национализация средств производства, системы налогообложения и социальной помощи, введение участия трудящихся в управлении производством.

В Украине как левые традиционно позиционировали себя КПУ, СПУ, ПСПУ, СДПУ Юрия Буздугана, наконец, недавно появившийся Союз левых сил (СЛС). Подчеркивает левизну и СДПУ(о), которая нередко проводила совместные “круглые столы” с другими левыми, но избирателями воспринималась (по крайней мере в пору своего пребывания в зените активности и влиятельности) больше не как левая, а как властно-бюрократическая партия.

Однако результаты упомянутых политических сил на последних выборах неизменно были либо недостаточными (как у КПУ), либо сверхскромными, т. е. провальными.

Означает ли это, что левые идеи на самом деле у нас непопулярны, хотя в столь бедном обществе, как украинское, это было бы более чем странно? Конечно, нет. В частности, на президентских выборах 2004 г. 39,5% избирателей высказывались за приоритет госсектора, а 34% — за равные возможности для государственного и частного секторов, что в условиях отечественного капитализма выглядело как желание скорректировать существующее положение в пользу государственного регулирования. И лишь 15% отдавали приоритет частному сектору. (Здесь и далее все социологические данные за 1999—2004 гг. взяты из результатов опросов КМИС.)

Таким образом, левую идеологию разделяли 73,5% населения, т. е. почти три четверти! И эта цифра стабильна уже многие годы. Так, по сравнению c парламентскими выборами-2002 число приверженцев равных возможностей увеличилось в 2004-м на 1,2%, а сторонников приоритета того и другого сектора — сократилось на доли процента. Впрочем, эти изменения укладываются в рамки статистической погрешности.

Однако налицо следующая тенденция: на парламентских выборах-2002 левые партии получили заметно меньше голосов, чем в 1998—1999-м, а на президентских выборах-2004 результат левых кандидатов также был значительно хуже продемонстрированного их партиями и блоками в 2002-м. Дальнейшие парламентские выборы принесли стабилизацию, которую можно назвать стагнацией.
На парламентских выборах-2006 суммарный результат трех левых сил — КПУ, СПУ и Блока Витренко — не опустился ниже уровня, достигнутого их кандидатами на президентских выборах-2004. Но прирост зафиксирован лишь у не прошедших в Раду витренковцев. На внеочередных выборах-2007 суммарный результат тех же трех сил оказался хуже, чем полутора годами ранее.

Дело в том, что приверженцы левых взглядов спокойно голосовали за другие партии. Так, в 2002-м в электорате блока “Наша Украина” доля сторонников частного сектора (24%) была даже чуть меньше, чем среди избирателей Леонида Кучмы в 1999-м (25%), и гораздо меньше, чем в тогдашнем электорате основного оппозиционного нелевого кандидата — Евгения Марчука (33%).
А ведь Ющенко на тот момент имел репутацию прежде всего либерала-рыночника. И в 2004-м его электоральная база расширилась именно за счет сторонников левых взглядов в экономике. Например, доля приверженцев преимущественно частного сектора в его электорате фактически сравнялась с их долей среди избирателей в целом, достигнув 16% (это всего на 1% больше, чем было среди избирателей Витренко в 1999-м).

При этом за радикально-либеральную модель — полную свободу частного предпринимательства без какого-либо вмешательства со стороны государства — высказывались лишь 4,1% его избирателей. Напротив, втрое больше было среди них ратующих за полное восстановление государственного управления экономикой без какого-либо частного предпринимательства, т. е. за радикально коммунистическую модель, которой не придерживаются сейчас ни КПУ, ни компартии других стран.
В электорате же Януковича в 2004-м распределение позиций по отношению к формам собственности практически не отличалось от наблюдаемого в лагере Ющенко. Правда, среди приверженцев лидера “регионалов” выявилось вдвое меньше не определившихся с выбором желательной экономической модели, а в результате — больше сторонников как рыночных приоритетов (16,8% против 16,0%), так и государственного регулирования (40,4% против 36,5%). При этом доля выступающих за равные возможности для государственного и частного секторов была одинаковой.

Таким образом, голосование за нелевых кандидатов отнюдь не сопровождалось для основной массы избирателей переходом на их экономические позиции. В чем же дело?
Думаю, прежде всего в том, что политический выбор определяется преимущественно не отношением к собственности, а другими факторами. Например, уровнем социальной защищенности. Так, избиратели могут сформировать свои предпочтения по поводу экономических моделей, однако для абсолютного большинства эти предпочтения не имеют критического значения: с их точки зрения, важно не то, какой процент среди предприятий будут составлять государственные, а какой частные — главное, чтобы зарплаты и пенсии повышались и выплачивали их вовремя.

При этом структура населения Украины — совсем не та, что существовала в европейских государствах во время возникновения классического левого движения в форме социал-демократии. Тогда пенсионеров либо не было, либо они составляли ничтожную долю избирателей. В нынешней же Украине это огромная часть электората. А пенсионера, в отличие от работающего, вопрос о формах собственности все же лично не касается.
Кроме того, приверженность к левой экономической модели в украинских условиях не слишком сочетается с симпатиями к левой идеологии. Так, в 1999-м в нашей стране к сторонникам коммунистической и социалистической идеологии относили себя лишь 22,7% граждан, а сейчас придерживающихся такой ориентации, скорее всего, еще меньше.

У нас многих избирателей не волнует экономико-идеологическая окраска политиков. К примеру, центральный для западных дебатов между правыми и левыми вопрос налогов в украинских дискуссиях традиционно отсутствует, подменяясь темой загородных резиденций политических лидеров. Что уж говорить — остался практически незамеченным громадный по западным меркам идеологический кульбит, который на рубеже 2007—2008 гг. совершила Юлия Тимошенко: сперва заявив о намерении интегрировать свою партию “Батьківщина” в Социнтерн и Партию европейских социалистов, она успешно включила ее в состав объединения демохристиан — Европейскую народную партию (ЕНП).

С политической точки зрения маневр оказался выгодным — так, Тимошенко смогла бороться с Ющенко в Европе на его поле (НСНУ также входит в ЕНП), используя европейских политиков для воздействия на своего президента. Заметить же на практике переход “Батьківщини” от левого центра к правому было невозможно, ибо политика Тимошенко по сути не изменилась, продолжая, как и прежде, давать основания для упреков в левом популизме. Кстати, тот факт, что ЕНП не увидела в этом препятствия для включения “Батьківщини” в свои ряды, указывает как на определенное размывание границ между правизной и левизной на Западе, так и на то, что для западных политиков практическая целесообразность имеет приоритет над идейными принципами.

Слишком рациональный украинский выбор

Наконец, на перспективах левых кандидатов на украинских президентских (а также — в меньшей степени — левых партий на парламентских) выборах сказывается то обстоятельство, что украинский избиратель в куда большей степени, чем европейский, склонен голосовать не по велению сердца, а за проходных кандидатов — “чтобы голос не пропал”.
Так, Петр Симоненко в 2004-м набрал гораздо меньше голосов, чем КПУ в 2002-м, лишь потому, что многие избиратели — сторонники коммунистов решили уже в первом туре голосовать за проходного кандидата, каковым они видели в основном Януковича. Парламентские выборы в марте 2006 г. стали в значительной степени проекцией предыдущих президентских, и КПУ потеряла на них даже по сравнению с результатами Симоненко (такая же тенденция проявилась, хотя и менее ярко, в случае с социалистами и Александром Морозом).
Сравним это с последними выборами главы государства во Франции. Как в Украине тогда соцопросы изначально говорили об огромном преимуществе Ющенко и Януковича над остальными 22 кандидатами, так и во Франции в 2007-м они также предрекали лидерство двоих — Николя Саркози и Сеголен Руаяль; правда, оставались гипотетические шансы, что в финал выйдет Жан-Мари Ле Пен или Франсуа Бейру. Последнему удалось раскрутить свою кандидатуру, нарастив изначальный рейтинг почти втрое; тем не менее ни в одном из почти сотни предвыборных опросов он не догнал Саркози и лишь в одном достиг результатов, сопоставимых с полученными Руаяль.
Но хотя состав финальной пары выглядел почти предрешенным, французы куда чаще, чем украинцы, голосовали за явно непроходных кандидатов — представители коммунистов, “зеленых” и других мелких партий (шесть левых и две правых) получили ненамного меньше голосов, чем те же партии на состоявшихся вскоре парламентских выборах.
В итоге более 1% набрали 11 кандидатов из 12, а в Украине — только пятеро. И не надо думать, что на особенности украинского выбора повлияло распыление голосов, отданных за непроходных кандидатов, — ведь в сумме 15 последних набрали менее 0,8%.

Аналогичная ситуация и в Португалии. Там компартия неизменно имеет заметное представительство в парламенте, однако заранее ясно, что на президентских выборах кандидат-коммунист победить не может и шансы на выход во второй тур у него более чем иллюзорны. Тем не менее результаты коммунистов на президентских выборах мало отличаются от достигаемых ими на парламентских. Так, в 2006-м их кандидат Жеронимо де Соуза, набрав 8,6%, даже на 1% превзошел результат собственной партии на выборах в Ассамблею Республики годом ранее.
Итак, украинцы голосуют куда рациональнее, чем европейцы, ориентируясь на “проходимость” кандидата, а не на его идеологию (хотя избирательная система в той же Франции больше способствует именно такой “украинской психологии” — депутатов избирают в двухтуровой мажоритарке). Этим и объясняются трудности раскрутки в нашей стране любого нового политического проекта независимо от правизны или левизны.

Взять Евгения Кушнарева. Многим читателям “2000” кажется, что именно он был бы оптимальным лидером юго-востока Украины. Осенью 2006-го (более ранних данных нет) 5,5% жителей страны относили его к числу политиков, вызывающих доверие. Это не слишком много, но в 2005-м такой цифры, казалось бы, должно было хватить для удачного старта собственного политического проекта — достаточно, чтобы за него проголосовали немногим более половины изъявивших доверие. Теоретически это выглядело реальным, тем более что, как представлялось, далеко не все избиратели “регионалов” безоговорочно разделяли невыразительную позицию многих лидеров ПР в 2005-м, на фоне которой Кушнарев выгодно выделялся своей принципиальностью. Однако рейтинги Партии регионов и кушнаревской “Новой демократии” различались тогда в 150—200 раз! Поэтому Кушнарев и принял оптимальное для дальнейшей карьеры решение пойти на выборы в составе ПР.

В украинских координатах: левые или русскоязычные?

Но фактором проходимости, хотя он, безусловно, сыграл большую роль в уменьшении числа голосов за левых в 2004-м, никак нельзя объяснить неудачу, которую потерпели представители этого лагеря в 2002-м. Тогда в наиболее бедной центральной части страны произошел значительный переток электората от КПУ и СПУ к “Нашей Украине” и БЮТ. В то же время на юго-востоке подобный переток происходил уже к “Единой Украине” и СДПУ(о). Чем это объясняется?

А тем, что выбор украинского избирателя на практике все более увязывается с его этнической самоидентификацией, украиноязычная Украина голосует за одни силы, русскоязычная — за другие. На выборах 1998—1999-го эта тенденция была в масштабе страны несколько смазанной. Но в 2002-м избиратели центра и запада, оставшись в оппозиции к действующей власти, выбрали другие оппозиционные силы, пусть с более размытой социальной программой, но более мощные и с очевидной украиноязычной спецификой. На юго-востоке же к тому моменту жизнь несколько улучшилась, однако часть голосов от оппозиционной КПУ могла перетечь только к силам с русскоязычным или двуязычным “лицом”.

Однако у нас понятие “левый” смешивается с гуманитарной и геополитической ориентацией. Говорим “левый”, имеем в виду — “за русский язык и связи с Россией”. К такой путанице нас приучают и националисты, которые любят называть себя правыми. Тогда, идя от противного, “левые” — это антинационалисты.

Однако при таком делении “правой” оказывается как раз наименее обеспеченная часть населения — те самые “гнані та голодні”, к которым обращен “Интернационал” в украинском переводе Мыколы Вороного. Так, в 2004 г. избиратели Януковича и Ющенко почти не различались по социальному составу — в электорате того и другого соотношение людей состоятельных, среднего достатка и относительно бедных было примерно одинаково. Значимая разница отмечена в одном: самые бедные (те, у кого не хватало денег даже на еду) в электорате Януковича составляли 10,2%, тогда как у Ющенко — 14,6%. Таким образом, из 52%, набранных Ющенко, 7,6% дали ему беднейшие избиратели (отмечу, что данный опрос КМИС проводился как раз в рамках экзит-пола). А если бы чуть больше половины этого числа поддержали Януковича, то президент был бы другой. (И как после этого можно повторять некогда расхожий штамп, что, мол, события 2004-го — это “революция миллионеров против миллиардеров”?)

Но такой выбор беднейших украинцев закономерен. Как показали соцопросы “ФОМ-Украина”, именно в их среде более распространено критическое отношение к России и больше приверженцев сугубо западного вектора развития. Разумеется, здесь причина не в специфической психологии бедных, а в том, что их доля в Западной и Центральной Украине и в целом в украиноязычной среде у нас больше. И такая их ориентация еще раз показывает, что этнический, идентификационный фактор более значим, чем социальный.

О приоритетах электората коммунистов я получил хорошее представление, когда в 2001-м наблюдал в Харькове митинг КПУ по поводу пятилетия Конституции. Социальные лозунги и критика власти, само собой, вызывали рукоплескания собравшихся (не слишком многочисленных). Наибольший успех имел призыв отправить Леонида Кучму на среднестатистическую пенсию.

Но вот некто из рядовых ораторов, получивших слово к концу митинга, произнес: “Владимир Владимирович Путин...”. И тут раздались, как раньше писалось в стенографических отчетах о партсъездах, “бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овации”. Все остальные аплодисменты этой аудитории, даже слитые воедино, были бы не более чем тенью этих оваций.
Ясно, что в России у власти отнюдь не левая и соперничающая с коммунистами политическая сила (причем в описываемое время Путин в гораздо большей степени выглядел наследником Ельцина, чем сейчас). А на митинги, подобные описанному, ходит самое ядро коммунистического электората. Тем не менее гром рукоплесканий показал, что КПУ даже этим ядром воспринимается прежде всего как “партия русской Украины”, а не как сила, борющаяся против частной собственности, за увеличение социальной защиты и т. п.

Могут возразить, что это частные впечатления автора. Но вот пример, который у всех перед глазами. Различия между КПУ и СПУ в конце прошлого — начале нынешнего десятилетия были различиями не только между коммунистами и социал-демократами, но и в еще большей степени между левой партией русскоязычного юго-востока и левой партией украиноязычного центра.
Такая специфика СПУ предопределила в 2004-м поддержку Ющенко как ее руководством, так и основной массой ее избирателей. Оказавшись затем в “оранжевой” власти, социалисты далеко не во всем ее поддерживали — блокировали законы по вступлению в ВТО, не проявляли энтузиазма по поводу НАТО, — однако курс на союз с партиями Майдана выглядел неизменным.

Но вот Александр Мороз, похоронив не подававшую признаков жизни “демократическую коалицию” в новой ВР, входит в коалицию с участием формально наиболее идейно близкой к СПУ парламентской партии — КПУ. И на внеочередных выборах терпит полный провал, причем прежде всего в ранее опорных для социалистов регионах.

Похоже, центральноукраинский электорат так резко отреагировал на пропаганду Ющенко и Тимошенко о “зраде” Мороза не в силу повышенной восприимчивости к подобным воздействиям, а потому, что и без этой обработки многие из таких избирателей склонны воспринимать уход в “иноязычный лагерь” как самую настоящую измену.

С другой стороны, и провал КПУ на выборах-2006 — это не только проекция результата Симоненко на президентских выборах, но и проявление недовольства многих избирателей тем, что их партия после первого тура решила не поддерживать кандидата русскоязычного юго-востока, дабы стать над “схваткой олигархов”.

Теперь возьмем Молдавию. Восемь лет государством управляла партия коммунистов. Приход ПКРМ к власти вначале породил надежды на скорое урегулирование приднестровского конфликта. Да, в Тирасполе у руля находились силы, не исповедующие коммунистическую идеологию, но и молдавские коммунисты не собирались устраивать в своей стране какого-либо подобия социалистической революции. Главным же казалось то, что и ПМР, и молдавские коммунисты строят свою идеологию исходя из позитивной оценки советского прошлого. Однако это не создало основы для сближения. Отношения Кишинева и Тирасполя за прошедшее время стали заметно хуже, чем при предыдущей молдавской власти. Конфликт двух национальных идентичностей — молдавской и приднестровской — оказался сильней всех точек соприкосновения.

И мировой опыт традиционно свидетельствует, что в рамках одной страны этнический фактор более важен, чем идеологический. Венгры в Румынии могут иметь правые или левые политические взгляды, но традиционно голосуют не за румынских правых или левых, а за свою национальную партию — Демократический союз венгров. Аналогично ведут себя и венгры Словакии. В Бельгии давно нет единых партий, а есть фламандские и валлонские — будь то социалисты, либералы, “зеленые” и т. д. Происходящее в Украине вполне соответствует такой практике.

Без поправки на кризис

И было бы вполне нормальным, если бы в стране существовали украиноязычные и русскоязычные левые партии, находящиеся между собой в таких же партнерских отношениях, как фламандские и валлонские социалисты. Однако такая перспектива на ближайшее время малореальна.

В “Западной конференции” (пользуюсь терминологией статьи Александра Фиделя “Drang nach Westen” в “2000” № 35 (474) 28.08—3.09.09) заметных левых сил пока просто нет. Речь может идти лишь об их объединении в “Восточной конференции”, с тем чтобы на президентских выборах побудить Януковича считаться с ними как с серьезной политической силой, а в дальнейшем на местных выборах расширить представительство левых на муниципальном уровне.
Впрочем, ситуация этому — по вышеперечисленным причинам — не благоприятствует. Казалось бы, экономический кризис должен усилить привлекательность левых идей. Однако в предвыборном дискурсе даже тема борьбы с олигархами не так заметна, как полдесятка лет назад. Кризис не привел ни к заметным социальным протестам, ни к улучшению самоорганизации трудящихся, тогда как сколько-нибудь серьезное левое движение невозможно без сильных, популярных профсоюзов. На это, к слову, особое внимание обратило руководство КПУ.

В Европе же масштабы социальных протестов выгодно отличаются от украинских, хотя масштабы кризиса там поменьше. Но, с другой стороны, и реакция европейцев на него далеко не такая, как разразившийся восемь десятилетий назад.

Да, тот кризис был, разумеется, тяжелее, но все же сопоставлять его с нынешним можно, а вот в реакции общества сходство найти трудно. Тогда на кризисной волне росло влияние радикальных сил с обеих сторон — как коммунистов, так и фашистов. Сейчас же силы, находящиеся у руля, не только без какого-либо сверхнапряжения сохраняют власть, но даже не меняют при этом своего “фасада”. Одно из доказательств этому — вполне реальные шансы Ангелы Меркель и ее партии на победу на ближайших выборах в бундестаг. Во время того экономического кризиса такая перспектива для правящей партии Германии была бы невозможна, а лидера ее давно бы уже сместили.

Однако все это закономерно. Радикальные политические перемены с вовлечением народных масс (как революции, так и фашистские перевороты) происходят, как правило, в молодых обществах, а сегодняшняя Европа — континент пожилых людей. Последний революционный всплеск был совершен здесь (в мае 1968-го) поколением послевоенного бэби-бума. Затем Европа начала стареть. А вот в латиноамериканских странах много молодежи, и там легко рождаются новые сильные политические движения, а к власти почти повсеместно приходят неосоциалисты.
От пожилого украинского общества так же сложно ожидать быстрого изменения сложившихся симпатий, как от пожилого европейского. Хотя лидеру коммунистов Петру Симоненко, видимо, удастся улучшить свой результат пятилетней давности, это произойдет не столько благодаря росту популярности левых идей, сколько из-за неверия части избирателей юго-востока в способность “регионалов” добиваться выполнения своей собственной, региональной программы.

Однако малый промежуток времени между президентскими и местными выборами снижает шансы левых независимо от того, объединятся они в один блок или нет. Ибо в такой ситуации многие избиратели готовы почти автоматически поддержать ту же силу, что и на выборах президентских, не обращая особого внимания ни на состав списков, ни на содержание программ.

Алексей ПОПОВ