Предсказуемый, потому что дело Корогодина бьет по устоям Системы, которая по-прежнему жива и неплохо себя чувствует. А также потому, что расследование историка-энтузиаста придает российскому историческому дискурсу законченный вид.
Несколько дней назад россиянин Денис Карагодин завершил свое личное расследование, установив имена всех, кто был причастен к расстрелу его прадеда в 1938 году. В то, что ему это удастся, не верил, кажется, даже он сам. Маленький Нюрнберг, на уровне микроистории собственной семьи, вполне в тренде мировой исторической науки. Он оказывается противовесом собственно российскому историческому тренду, представленному министром Мединским, который откровенно и с удовольствием троллит “доцентов с кандидатами” святостью 28 панфиловцев и Зои Космодемьянской пополам с угрозами гореть в аду тем, кто не верит в их жития и подвиг.
Теперь в медийном поле России столкнулись основные историко-медиайные тенденции современности — от скрупулезного фактажа микроистории до размашистого мифотворчества пропаганды. От “парня из глубинки” до министра.
Как и следовало ожидать, инициатива “парня из глубинки” напоролась на сопротивление системы. Причем в коллективном “фу” сплелись не только верноподданические голоса и голоса профессиональных преемников чекистской “славы”. Не только пропагандисты, возмущенные тем, что плебс теперь сам историю пишет. К этому стройному хору присоединились даже некоторые либералы, увидевшие “несправедливость” в том, что кто-то “наклеивает ярлыки” и “судит” людей. Вместо того чтобы осудить режим, идеологию, партию и правительство, которые так плохо поступил со всеми — и палачами и жертвами. И что в конечном итоге, одних от других не отличить — все подлецы и все герои. Пример того, как либеральная политкорректность иногда оказывается даже более реакционной, чем откровенный властный окрик.
Тому, что старая, но все еще живая, советская система будет сопротивляться подобным обличительным инициативам “снизу”, удивляться не приходится. Хотя бы потому, что она опирается на те же основания и движима теми же механизмами и принципами. Первый из которых — неподсудность исполнителя.
Что бы ни вытворяла система в прошлом, настоящем и будущем, те, чьими руками она это делает, могут спать спокойно — до тех пор, пока сами не попадут в те же жернова, в руки других исполнителей.
Могут приходить и уходить генсеки, главкомы, руководители спецслужб — но условный сержант, собственными руками разбивший голову малолетке на митинге, будет оправдан. Потому что он “просто выполнял приказ”. Так же как это делали до него вертухаи в лагерях смерти, расстрельные бригады всех времен и народов, да что там — так же, как это делали солдаты Ирода, резавшие горла и разбивавшие о камни головы младенцев Рамы.
Выживание подобных систем требует неподсудности своих “солдат” и анонимности, которая эту неподсудность гарантирует. При этом “неподсудность” вовсе не означает, что эти “солдаты” наверняка не попадут под каток системы. Попадут. Но только не за то, что “выполняли приказ”. В этой системе слово “приказ” имеет большую семантическую силу, чем “выполняли”. И уже само это предпочтение существительному перед глаголом выдает какое-то лукавство — в нормальных языковых обстоятельствах большую семантическую нагрузку, как правило, несет глагол.
“Выполнение приказа” выводит “солдат” за рамки действия нравственных норм. “Им можно”. “Они не отвечают”. Но таким образом, по гамбургскому счету, они уже не совсем люди — у них нет воли и нет выбора. Они механизмы. Винтики системы.
Мы иногда чувствуем это в воздухе и интуитивно нащупываем правильные слова. Например, тот, кто первым сказал что Революция достоинства началась после разгона студентов из-под Йолки, как и тот, кто первый сказал, что она началась во Врадиевке — тот угадал, нащупал или даже понял суть происходящего. Революция достоинства оказалась противостоянием общества и силовиков, на которых опирался режим. Она наглядно показала и то, что Украина до этой революции оставалась в корне советской государственной системой. В которой вечно невиноватые солдаты, следуя приказу, будут стоять за эту систему до конца — даже когда их властные патроны будут готовы сдаться.
И, кстати, хватит ворчать, что под следствие и за решетку попали “исполнители”, а не “заказчики”. Это как раз следовало бы записать в “перемоги”, а не в “зрады”. Потому что исполнители должны получить урок того, чем может обернуться выполнение приказа для него лично. Увидеть воочию, что максима о “выполнении приказа” больше не работает. Даже если не удастся добраться до Захарченко и Януковича. С точки зрения системы, неподсудность “верхушки” немного значит. Система этих “верхушек” пережила уже немало. Важна нерушимость принципов, на которых эта система держится. Один из главных принципов — принцип, который позволяет солдату недрогнувшей рукой перерезать горло младенцу, если на то буде приказ.
Либералы, протестующие против того, чтобы вещи были названы своими именами — палачи палачами, например, — действуют совершенно согласно с системой. Вычитают человека. Они призывают нас помнить о том, что “время было такое”. И что требовать от человека мученичества — нельзя. И как-то само собой получается, что требовать от человека не мучить другого человека — требовать от человека выполнения элементарной нравственной нормы — менее императивно, чем требование самопожертвования. Какая уж тут нравственность, какие императивы, право слово, когда речь о жизни и смерти...
Что ж, время от нас как бы не зависит — оно само приходит и уходит, а может и просто течет себе мимо, как Великая Река. Хороший фон для подлецов и манипуляторов, убеждающих нас в том, что усилия и выбор одного человека ничего не значат. Что человеческое — это то, что принадлежит и приличествует не человеку, а человечеству. В результате коллективизация случилась не только с землей и заводами — но и с моральным императивом. Отвечать на вопрос “что такое хорошо и что такое плохо” удобнее и проще хором, а не каждому за себя — тут тебе и подсказка, и убежище, и возможность слиться в экстазе.
В этом экстазе оказывается, что нравственность, в сущности, к конкретному человеку не привязана. Человек не делает выбор. Правда, в таком случае он уже и не совсем человек — он функция. “Палач”, например. Или “жертва”. Лишившись возможности делать собственный нравственный выбор, человек обезвреживается. Расчеловечивается.
Любимый многими критиками железный аргумент “а что ему было делать — застрелиться?” отображает интересную тенденцию. В этом “застрелиться” они не видят выбора — только его отсутствие. Или ты или тебя, или жертва или палач — и это все “не выбор”. А нет выбора — нет и вины. Виновата система, мироздание, сам дьявол. Вот их и надо судить — мироздание и самого дьявола, — а не несчастного человека, который оказался “волею судеб” между молотом и наковальней.
Но этот “аргумент в защиту палачей”, на самом деле, — протест против выбора. Приняв который, ты либо живой и безымянный подлец, либо мертвый и безымянный герой. Система предсказуемо “подметала” тех, кто видел в этой дилемме именно выбор, а не его отсутствие, а потом и тех, кто своими глазами видел и знал, что такое возможно. Потому что это опасное знание, чреватое сомнениями. Потому “в топку” шли не только условные “интеллигенты” с аристократами, но и их палачи — свидетели их выбора. И так до тех пор, пока не выросло поколение, уверенное в том, что подобный выбор — это отсутствие выбора. И что выбора, по сути, нет — его делают за нас обстоятельства.
Создать условия, при которых достойный выбор невозможен, маргинализировать человека было стремлением советской системы, культивировавшей двойную мораль. “Двойная мораль” — это ведь не только когда “дома одно, а на людях — другое”. Это знание о том, что “в идеале” и “в реальности” никогда не совпадает и не может совпасть в принципе. А когда идеал принципиально недостижим, им очень легко поступиться под давлением “реального положения вещей”.
Кстати, кто-нибудь знает, какое “реальное положение вещей” было в жизни Иуды Искариота? Может, у него тоже “не было выбора” — “или он, или его”? Или эти тридцать сребреников были ценой чьей-то жизни, которая была для него важнее его собственной или даже жизни Учителя? Но вот Писание ничего не говорит об этом. Именно потому, что это неважно. Неважно, каковы были обстоятельства Иуды — важно только то, какой выбор он сделал.
Как бы то ни было, на курок нажимают не обстоятельства и не судьба, не выносящие мозг пропагандисты, не школьные учителя и не мнение трудового коллектива — это делает конкретный человек.
Несет он ответственность за это легкое движение указательным пальцем или нет? От ответа на этот вопрос зависит очень многое. Если мы сейчас оправдаем человека — “ибо не ведал что творил” — он останется с нами. Это повторится. Из этой мысли исходили судьи в Нюрнберге. Из этой мысли исходят еврейские организации, разыскивающие исполнителей Холокоста. И поверьте, у всех приговоренных были “обстоятельства”, у многих “не было выбора”, многие были жертвами обмана, интриг, пропаганды, приказа, общественного мнения, искривленной морали. Нюрнберг заставил немцев вернуться в границы человеческой нормы — в которых личная ответственность за собственные поступки не перекрывается и не выкупается ничем. Возвращение из коллективного экстаза назад в человеческую шкуру оказалось очень болезненным процессом, и, боюсь, немцы до сих пор не преодолели последствий травмы. Так же как окончательно не справились с последствиями принудительного расчеловечивания их жертвы.
Что говорить о нас? Мы даже не пытаемся разобраться с тем, что с нами случилось, как и почему. То, что мы по сей день избегаем разговора о недавнем прошлом — во всяком случае, в той части, которая о “палачах” (да и о жертвах говорим неохотно) — говорит о том, что мы по-прежнему находимся под властью все той же советской системы. Она владеет нашими умами и не дает расставить оценки и акценты. Не дает вернуть разговор в границы нормы. В границы человеческого. Сбивает на окольные тропы подмены понятий, в рамках которых оказывается, что “по-человечески” — это “не судить”, “не вешать ярлыки”, не травмировать потомков. И таким образом избегать прямого вопроса (и ответа) о том, что такое хорошо и что такое плохо и как с этим жить.
Екатерина ЩЁТКИНА
