Цена риска

В ту пятницу Владимир Семенович Легеза пришел с работы раньше обычного — в полвосьмого уже был дома. Совещание, которое традиционно называли советом главных, прошло активно, он, как технический руководитель международного проекта “Циклон-4” КБ “Южное”, выступал с докладом, внимательно слушал коллег, записывал своим бисерным почерком все замечания и предложения. По дороге домой прикидывал, когда состоится защита его докторской диссертации, планировал предстоящие встречи и поездки за океан. Неделя была напряженной, он надеялся, что за выходные отдохнет, но усталость переросла в боль.

— Муж пожаловался, что у него болят руки от локтя до кисти, — вспоминает тот вечер Галина Максименко-Легеза. — Я знала, что такая боль может проявляться при назревающем инфаркте, и сразу вызвала скорую. Ждем 20 минут. Не едут. Звоню в приватную скорую помощь, объясняю, что случилось, соглашаюсь на все условия. Ждем. Через 1 час 20 минут приехала городская скорая. Доктор послушал, измерил давление и заявил, что без электрокардиографа он не может определить — то ли это запущенное двустороннее воспаление легких, то ли инфаркт. Вторая бригада тоже приехала через 1 час 20 минут после вызова. Сделали электрокардиограмму, предположили, что у Володи т.н. задний боковой инфаркт, к машине его нужно нести на стуле. Сделали уколы. Я просила, чтобы мужа отвезли в нашу ведомственную больницу, но они отказались. Позже я узнала, что был негласный приказ всех больных с подозрением на инфаркт доставлять только в Клиническое объединение скорой медицинской помощи (КОСМП). Доехали за две минуты, Володя сказал, что боль утихает. Я хотела остаться с ним, но мне не разрешили. Доктор успокоил: — “Инфаркт “молодой”, пациенту всего 53 года, все будет нормально, идите домой, а утром принесете лекарства, — сказал он, вручая мне список.

В семь утра собираю, что нужно нести Володе, звоню в больницу, а доктор говорит: “У нас очень плохие новости…”

Днепропетровск давно не видел таких похорон — вся площадь перед Дворцом культуры машиностроителей была заполнена людьми, траурная процессия растянулась на километр. Коллеги и друзья не могли поверить в реальность случившегося. Все события тех дней Галина Викторовна помнит до мельчайших подробностей. Говорят, в состоянии шока человек как бы сканирует все, что происходит вокруг, чтобы потом сотни раз прокручивать эту событийную ленту и искать ответы на вопросы, которые не дают покоя годами. Муж никогда не болел, не жаловался на сердце, врач давал хороший прогноз. Что же пошло не так? И откуда на его лице появилась рана?..

— Я увидела на его переносице слегка загримированную рану со специфическим контуром — в виде математического значка “меньше”, — вспоминает вдова. — Как инженер, я это автоматически отметила, сказалась привычка читать чертежи. Мы с дочерью тогда так ничего и не узнали — в морге сказали, что к ним часто из больницы скорой помощи привозят с такими травмами. А после похорон наша с Володей сокурсница рассказала странную историю, которая случилась с ее родственницей. Женщину тоже привезли в реанимацию, где врач сообщил мужу, что есть новый препарат, который помогает при инфаркте, но дорогой — стоит тысячу долларов. Тот согласился заплатить. Это было днем, он сидел под дверью палаты и вдруг услышал, что жена закричала. Вбежал в палату, оказалось, что у нее открылось кровотечение, начались судороги. Это заставило меня задуматься — может, и у Володи были судороги и он ударился переносицей?..

Сама добиться ответа я не смогла, поэтому наняла адвоката, который отправил запросы в больницу и в морг. Ответы не прояснили, откуда взялась травма на лице. И тогда я обратилась в прокуратуру. Позже получила ответ: была создана комиссия, которая выяснила, что больному В.Легезе вводили препарат эноксапарин фирмы “Авентис”, он вставал с кровати, тогда, наверное, и травмировался. Но документы он подписал, так что претензий быть не может.

Вначале я не могла сообразить — какие документы муж мог подписывать ночью в реанимации? Как он мог вставать, находясь под капельницей? И вдруг понимаю, что речь идет о клинических испытаниях. Но почему меня об этом не предупредили? Иду в больницу, мне показывают шесть страниц текста мелким шрифтом и утверждают, что это информированное согласие (ИС) на участие в клинических испытаниях, которое В.Легеза подписал собственноручно. Поэтому согласие жены им было ни к чему.

— Подпись мужа вы узнали?

— Нет, не узнала. Там стоят какие-то крупные каракули, а у мужа был мелкий бисерный почерк. Кроме того, по правилам, он должен был прочитать весь этот текст, задать вопросы, получить ответы, подумать, принять решение, и только после этого подписать. Это совершенно невозможно!

— Почему?

— Текст напечатан мелким шрифтом, он его никак не мог прочитать. По той простой причине, что уже много лет работал с документами только в очках. Когда Володю несли на стуле в карету скорой помощи, об очках, естественно, никто и не вспоминал, они так и остались лежать дома в его портфеле.

— Может, кто-то ему прочитал текст и после этого он подписал?

— Кто мог ночью в реанимации ему это читать?! Если исходить из реанимационной карты, то муж прочитал и подписал текст, лежа под капельницей. По документам видно, что с момента госпитализации ему оставалось жить всего лишь два часа! Мог ли он в этой ситуации думать об участии в клинических испытаниях?!

В поисках истины все те годы, которые прожила без Володи, я самостоятельно изучала не только разделы медицины, касающиеся диагностики и лечения острого коронарного синдрома, инфаркта миокарда, нестабильной стенокардии, острой сердечной недостаточности, но и законодательные акты, регламентирующие проведение клинических испытаний в Украине. Я ответственно заявляю, что многоцентровое клиническое испытание препарата эноксапарин (торговое название клексан), которое тогда проводилось в реанимационном отделении КОСМП города Днепропетровска, сопровождалось многочисленными нарушениями не только украинского законодательства, но и международных стандартов, а также Хельсинской Декларации о правах и безопасности человека.

— Это серьезное обвинение. На чем оно основано?

— Мое заявление не голословное, я собрала документы, провела многочисленные консультации и экспертизы. Все факты подробно изложены в моем заявлении в Днепропетровскую городскую прокуратуру, где было открыто уголовное дело, а я признана потерпевшей стороной. Также я направила ходатайство президенту Украины В.Януковичу и в Генеральную прокуратуру Украины.

Во-первых, вызывает много сомнений сам процесс проведения клинических испытаний. В тексте ИС, где стоит фамилия моего мужа, сказано: “В одном из исследований использование высоких доз эноксапарина продемонстрировало повышение риска сильных кровотечений у пациентов в возрасте 75 лет и старше до 9,4% против 5,3%. …Данное исследование изучает вопрос — будет ли более низкая доза эноксапарина у пациентов 75 лет и старше снижать риск кровоизлияния в мозг…” Напомню, что Володе было всего 53 года. Почему не учли его возраст? Не потому ли, что набрать группу пациентов, которым 75 лет и старше, у нас очень сложно — ведь в Украине продолжительность жизни намного ниже, чем в Европе. Там у семидесятипятилетнего пациента с инфарктом есть шансы выжить, а у нас таких и до больницы не довозят. Кого вообще набирали в группы? На стр. 4 ИС есть предупреждение: женщины детородного возраста перед включением в испытания должны убедиться, что тест на беременность отрицателен. Как это понимать, если клинические испытания планировались для пациентов весьма солидного возраста — 75 лет и старше? Неужели об этом никто не задумывался?

Во-вторых, совершенно не отработан вопрос безопасности пациента. На последней странице ИС написано: “Если возникнут вопросы или повреждение, связанное с исследованием, пациент может связаться с главным исследователем Коваль Е.А. по телефону”. И указан городской номер. Как вы думаете, сможет пациент из реанимации ночью связаться с главным исследователем, когда у него возникли вопросы или он почувствовал ухудшение своего состояния?!

В-третьих, проект назывался “Рандомизированное, двойное слепое, двойное плацебоконтролируемое, параллельно-групповое, многонациональное клиническое исследование эффективности и безопасности эноксапарина по сравнению с нефракционированным гепарином у пациентов с острым инфарктом миокарда с элевацией сегмента ST”. У моего мужа не было острого инфаркта миокарда с элевацией сегмента ST! С большим трудом я собрала документы, касающиеся его пребывания в больнице, провела экспертизу и консультации со многими специалистами. И анализ крови, и электрокардиограммы, которые были проведены после госпитализации, показали предынфарктное состояние — острый коронарный синдром, что установила судмедэкспертиза и подтвердил в своем заключении профессор Л.Э., который был тогда заведующим реанимацией.

— У вас есть соответствующие документы?

— Да, я могу это доказать, руководствуясь выводами судмедэкспертизы, которая длилась полгода. Как выяснилось, патологоанатом подделал протокол: написал обширный инфаркт передней стенки, что абсолютно противоречит данным ЭКГ — два электрокардиографа показали ишемию задней боковой стенки. Вначале мне сказали, что вскрытие показало разрыв межжелудочковой перегородки, а позже, на очной ставке, меня стали убеждать, что был инфаркт именно передней стенки да еще и двухсуточной давности. Но в таком состоянии Володя не мог бы работать, а ведь он не в закрытом кабинете сидел, а общался со многими людьми, выступал на совете главных, подписывал много документов. Почему так сделали? Потому что инфаркт передней стенки считается самым тяжелым, фатальным. На мой запрос дал ответ заведующий реанимацией Института кардиологии имени Стражеско, который подтвердил, что это лекарство назначается, согласно протоколу оказания медицинской помощи, тем больным, у которых диагностирован инфаркт миокарда с зубцом Q. Но кардиограммы не показали этот зубец. Его не было! Как не было и специфических ферментов в крови. Так на основании чего В.Легезу включили в испытания?!

Чтобы защитить свои мундиры, медики ни перед чем не останавливались — экспертиза подтвердила, что из медицинской карточки вырывались листы, вклеивались новые, маркером зарисовывали названия лекарств и дозы, чтобы сверху написать другие, вносили изменения в кардиограмму, поэтому даже в прокуратуру вместо оригиналов предъявляли склеенные ксерокопии.

Я уже собрала горы документов, которые подписывали специалисты разного ранга — от профессора до дежурного врача. И каждый раз мне называют другой диагноз. Государственный фармакологический центр, который отвечает за клинические испытания, прислал мне ответ, в котором написано, что в результате проверки установлено: “У пациента Легезы В.С. был подтвержден диагноз острого инфаркта миокарда в области заднебоковой стенки левого желудочка. Длительность клинических проявлений… не превышала 6 часов. Это послужило основанием для включения пациента в клиническое исследование. Дежуривший врач-анестезиолог Олег Филиппенко указал, что пациент собственноручно подписал информированное согласие”.

Вышеуказанное письмо в ноябре 2005 года подписал В.Чумак, который до недавнего времени был директором Фармцентра.

Несколько позже мы тоже обратились к нему с официальным запросом и получили следующий ответ: “Наши врачи — фанаты. Ради спасения человека они иногда забывают о каких-то формальностях. Так случилось и в Днепропетровске. Больной с инфарктом несколько часов пролежал дома, потом его привезли в клинику. Можно было уже и не везти, все понимали, что время упущено, что это безнадежно. Тогда именно в Днепропетровске проводились испытания препарата, который помогает при инфаркте, он показал хорошие результаты. Я думаю, что врач ради спасения пациента решил использовать это лекарство — а вдруг поможет! Но пациент умер. Человек он в городе известный, врач испугался, что будут неприятности, и, скорее всего, сам подделал подпись пациента на документе об участии в клинических испытаниях. Больной был в таком состоянии, что не мог сам ничего подписывать. Я на стороне врача — он пытался сделать все, чтобы спасти человека.

В США на 1 жителя проводится 20 клинических испытаний, а в Украине только 5, так что не нужно делать вид, что у нас сплошные испытания. На Западе, если страховая компания узнает, что пациент участвует в клинических испытаниях, она возьмет это на заметку и докажет, что он сам ухудшил состояние своего здоровья, поэтому компенсации ему не видать. У нас же для многих это единственная надежда получить бесплатное лечение и лекарства”, — убежден В.Чумак.

Документы, в том числе и ИС, которые хранит в своем архиве Г.Максименко-Легеза, не оставляют сомнений в том, что ее муж действительно стал участником клинических испытаний в реанимации. Сохранился письменный ответ дежурившего тогда врача О.Филиппенко, который утверждает, что у пациента “отсутствовали противопоказания для тромболитической терапии в рамках проекта клинических испытаний. Больной лично при мне прочитал указанный документ и дал согласие участвовать в проекте. Я не помню, читал Легеза В.С. в очках или без очков. После того как больной подписал информированное согласие, была проведена рандомизация больного — я по телефону, который находился в ординаторской, связался с центром по проведению данного проекта, ответил на поставленные мне вопросы, а мне сообщили номер, присвоенный пациенту и т.д. После этого была проведена тромболитическая терапия. Во время ее проведения у больного развился отек легких. Несмотря на проводимую терапию, больной потерял сознание, остановилось дыхание и кровообращение…”

Многие люди убеждены: если больной попал в реанимацию, там сразу же разворачивается борьба за его здоровье и жизнь, его ни на секунду не оставляют без присмотра и внимания. Боюсь, что объяснения дежурного врача многих разочаровали. Несмотря на тяжелое состояние больного, он тратил время на то, чтобы звонить в ординаторской по телефону, диктовать анкетные данные, согласовывать дальнейшие действия. Не удивительно, что никто так и не смог объяснить, каким образом на переносице лежащего пациента появилась травма.

К проведению клинических исследований лекарственных препаратов у нас имеют отношение многие государственные и негосударственные учреждения — НАМНУ, Минздрав, Государственный экспертный центр Украины, Центральная комиссия по вопросам этики МЗ, Международный фонд клинических исследований, проявляют интерес пациентские организации. Все они принимали участие в международной конференции, которая недавно состоялась в Киеве. Особое внимание на этом форуме было уделено этическим вопросам, в частности обсуждались проблемы проведения клинических испытаний с участием детей и уязвимых пациентов.

К этой категории, по словам председателя Центральной комиссии по вопросам этики Министерства здравоохранения Украины, профессора В.Корнацкого, относятся пациенты, которые не могут самостоятельно дать ответ, согласны ли они стать участниками клинических исследований.

— Если больной без сознания, в реанимации, тогда информированное согласие подписывают ближайшие родственники — муж или жена, родители, совершеннолетние дети. Но в особых случаях, когда необходимо принимать неотложное решение, а родственники в этот момент отсутствуют, такое решение может принять консилиум врачей, — объясняет профессор. — Это разрешено законом, потому что это в интересах больного. Но за последние годы я не слышал о таких случаях.

— Сможет ли дежурный врач в реанимации справиться с ситуацией, если состояние участника исследований резко ухудшится, например, проявятся побочные действия препарата, откроется кровотечение?

— При всем моем уважении к врачам, извините, рядовой доктор исследованиями не занимается. Это может делать только высококвалифицированный врач, который имеет соответствующий опыт.

Галина Максименко-Легеза наизусть выучила телефоны и фамилии людей, указанные в ИС, которым можно позвонить, если возникнет такая необходимость. Да что толку, когда ей отвечают, что она ошиблась номером или что такой человек не работает.

— Телефоны киевские, пришлось ездить в столицу, — рассказывает Галина Викторовна. — Я хочу, чтобы все те, чьи родственники стали участниками клинических испытаний, понимали, на что им нужно обращать внимание. Не буду рассказывать, сколько времени и денег я потратила на телефонные звонки, как все чиновники старались от меня побыстрее отделаться, называя другие номера и кабинеты. В “Фармцентре” я с трудом попала на прием к начальнику отдела, кандидату наук, которая сразу же мне заявила: “Вы с ума сошли, если утверждаете, что какой-то рядовой врач делает тромболизис в реанимации. Такого быть не может!”

Специалист Минздрава всячески открещивалась от клинических испытаний и утверждала, что впервые об этом слышит, хотя ее данные были вписаны в ИС.

Адвокат сделал запрос в страховую компанию, и я узнала, что фирма — заказчик клинических испытаний эноксапарина не получала никакой информации о страховых случаях. А поскольку не было заявлений, то и выплат страховых компенсаций тоже не было.

— Это вызывает у вас сомнения?

— По официальным данным, в этом проекте участвовало более 20 тысяч пациентов из 48 стран мира. По объему проведенных испытаний Украина заняла шестое место. У меня есть информация, что у нас только за два года в испытаниях было задействовано около 800 человек, из них около 10% умерли. Как следует из документов, препарат сначала вводили внутривенно, потом уже скорректировали дозу и делали подкожно. Но нет информации, чтобы хоть кто-то получил компенсацию за участие в этих клинических испытаниях.

— Вы обращались в “Авентис Фарма”, которая была спонсором исследований?

— Нет. И хотя случай был резонансный, они мне тоже не звонили. Я считаю, что фирма виновна в том, что не контролирует процесс. Мало пообещать адекватную медицинскую помощь в случае ухудшения состояния пациента, это ведь понятие растяжимое, которое зависит прежде всего от материальной базы и квалификации врачей. Я понимаю, что в США и в Европе выходят из критической ситуации строго по протоколам, а у нас — как получится.

“Фармцентр” обязан проводить аудит клинических баз. Как следует из официального ответа, направленного в прокуратуру, вначале их предполагалось 14, но осталось только 10. Остальных исключили, потому что они не предоставили карты аттестаций, в том числе и КОСМП. Может быть, причина — отсталая материальная база? Дежурный врач этого не отрицает, он письменно это подтвердил: “В нашем отделении нет эхографа (в больнице он есть, но ночью не работает), нет рентген-установки, ангиографа. …Больной Легеза был включен в исследования с целью предотвращения ухудшения состояния. Патологического зубца Q на электрокардиограмме не было, ангиопластика у нас не применяется”.

По правилам врач должен был исключить 30 пунктов противопоказаний, а как это сделать без необходимого в кардиологии оборудования? Кроме того, врачи обязаны пройти централизованное обучение, но не все это сделали. Лечащий врач сознался, что не смог поехать на тренинг, обучался самостоятельно. В декларации исследователя написано: “Я буду работать в соответствии с требованиями качественной клинической практики. Но, как оказалось, кроме руководителя исследований Коваль Е.А., никто из врачей этого не подписывал. Стоит ли после этого удивляться, что правила нарушались на каждом шагу?!

Отделение реанимации КОСМП, где проводились клинические исследования, является клинической базой кафедры госпитальной терапии №2 Днепропетровской государственной медицинской академии. Ее ректор академик НАМНУ Георгий Дзяк объяснил, что правила недавно поменялись:

— Два года назад вышел новый приказ МЗ, который разрешает проводить исследования не на клинических базах, а в больницах. Главный аргумент — там лечат.

— Но готовы ли врачи обычной городской больницы проводить клинические исследования? А как же научный подход?

— Получается, что нужно устроить профессора или доцента на полставки врачом, чтобы он мог выполнять программы исследований. Но это невозможно.

Всегда ли исследования безопасны? Нет. Любое лекарство имеет и положительный эффект, и отрицательный. Мы вели исследование по кардиологии, и поступил пациент, очень тяжелый. Он получил препарат, который применяют при инфаркте миокарда.

— Имеете в виду эноксапарин?

— Да. Пациент умер. У него был тяжелейший инфаркт, подтвержденный морфологически. Это был повторный инфаркт. Но жена пишет, жалуется, я уже кому только не отвечал. Но уволить своего специалиста — профессора Е.Коваль я не могу — не за что. Она ничего не нарушила, все выполнила правильно. Этот вопрос рассматривался уже не раз.

В ИС есть раздел, который разъясняет, “что произойдет, если пациент получит повреждения в результате участия в исследовании”. Спонсор, в нашем случае компания “Авентис Фарма” гарантирует “возмещение разумных и необходимых медицинских расходов, возникших у участника исследования и являющихся прямым результатом лечения или побочными реакциями на введение энаксопарина… в случае, если данные расходы не покрывает медицинская страховка больного. Данное утверждение не распространяется на оплошности и неосторожность любого из сотрудников лечебного учреждения. Никакая другая компенсация не будет предоставляться участникам исследования”.

— Как вы думаете, есть ли шансы у кого-нибудь из участников исследований получить хоть минимальную компенсацию?

На этот вопрос недавно пытались ответить участники I Всеукраинского конгресса организаций пациентов “Єднання”.

“В прошлом году в клинические испытания было вовлечено 36 тысяч пациентов, — констатировал глава Комиссии по биоэтике при президиуме НАНУ, академик НАНУ и НАМНУ Юрий Кундиев. — Не следует забывать, что испытания — это известный риск для пациента, для его здоровья. Во всем мире здоровье участника испытаний страхуется страховыми компаниями. И у нас тоже это делают. Но фармкомпаниям очень выгодно проводить испытания именно у нас, потому что сумма страховки мизерная по сравнению с той, что требуется, скажем, в США. Там пациента, которого включают в проект, страхуют на миллион — полтора миллиона долларов. У нас — тысяча или две тысячи гривен. Вот и вся цена риска”.

Что тут возразишь? Академик прав. Мы, к сожалению, привыкли к тому, что во многих ситуациях к нам относятся как к людям второго или даже третьего сорта. Европейцы этого никак не могут понять. Тележурналисты одного из скандинавских телеканалов, которые проводили расследование при поддержке проекта SCOOP, сравнивали проведение клинических испытаний в разных странах и никак не могли поверить, что в Украине, которая, по их мнению, тоже европейское государство, могут быть такие смешные суммы страховок, особенно, если учесть курс гривни к евро: “Разве может нормальный человек рисковать своим здоровьем за 100 евро?!”

Правда, как утверждает заместитель директора Государственного экспертного центра Минздрава Анатолий Морозов, недавно страховые суммы были значительно увеличены.

— В случае смерти или потери здоровья компенсация составит не менее 10 тысяч долларов. Почему именно такая сумма? Расчет прост — суммировали минимальную заработную плату за 10 лет. Центральная этическая комиссия приняла решение, если в договоре будет меньшая сумма — его будут рассматривать. Если спонсор поставит большую сумму — это приветствуется.

— И есть уже случаи выплат?

— Да, есть.

Но найти пациентов или их родственников, которым спонсор клинических испытаний выплатил компенсацию, — дело нереальное. Такую информацию хранят тщательнее, чем названия зарубежных банков, в которых хранились деньги КПСС.

В “Фармцентре” постоянно жалуются на то, что в Украине проводится слишком мало клинических испытаний, законодательство так зарегулировало этот вопрос, что спонсоры обходят нас стороной, в результате чего государство не дополучает миллионы. Министр здравоохранения Зиновий Мытник считает, что государство в любом случае не разбогатеет, потому что деньги за проведение клинических испытаний идут мимо казны.

— Согласно законодательству, лечебное учреждение, которое содержится за счет бюджета, не имеет права заключать договор на проведение клинических испытаний и принимать деньги от фирмы-спонсора. Тем не менее, проекты реализуются, фармфирмы платят. Вопрос — кому?! Я выступаю за то, чтобы легализовать плату за клинические испытания, вывести деньги из тени.

— По словам президента Всеукраинского совета защиты прав пациентов Виктора Сердюка, — всего две семьи — из Днепропетровска и Киева, которые потеряли своих родных во время клинических испытаний, обратились к нему за помощью. При этом спонсор киевского проекта, как только узнал от нас о страховом случае, тут же выплатил компенсацию, правда, небольшую. А в Днепропетровске, очевидно, привыкли, что никто никуда не обращается, ничего не расследует, а значит, ничего и не добъется. Совершенно не учитывают, что человек образованный, с системным мышлением сможет докопаться до истины и довести дело до суда.

— Всего два заявления, при том, что в Украине в испытаниях принимают участие десятки тысяч людей ежегодно?

— Если через год или два после окончания проекта провести опрос, то 70—80% участников искренне ответят, что ни в каких исследованиях они не принимали участия. Проведение такого анкетирования, кстати, есть в аккредитационных условиях. Не такое уж оно информационное и добровольное, это согласие, если люди потом и вспомнить о нем не могут. Поэтому никто и не обращается за компенсацией, даже если имеет на это право. Чем удобны для пациента клинические испытания? Пациент подписывает бумагу, а взамен получает бесплатное инструментальное и лабораторное обследование, лекарства, внимание врача наконец.

— А остальные пациенты, которые точно так же платят налоги и вправе рассчитывать на внимание доктора? По две недели ждут очереди на анализ крови, УЗИ через месяц и только за деньги. Получается, клинические испытания — это еще и дополнительная нагрузка на клинику, на диагностические кабинеты и лаборатории, на ту же реанимацию.

— Но спонсор проекта за все это платит клинике.

— Есть факты, что клиника за эти деньги что-то приобрела?

— По разным оценкам, клинические испытания в Украине обходятся спонсорам в 500—700 млн. долларов. Можно поинтересоваться в управлении здравоохранения областной или городской адиминистрации, что было закуплено за последние три года за деньги, поступившие в больницы за время проведения клинических испытаний.

— Вы интересовались?

— Нас прежде всего интересует судьба пациентов. А деньгами пусть интересуются компетентные органы.

В целом же мы за клинические исследования. Их должно быть больше. Потому что, во-первых, наши пациенты хотя бы в таких случаях получат бесплатное обследование и лекарства, а также внимание врача. Во-вторых, это влияет на развитие науки — мы узнаем о новинках. И в-третьих, наши врачи хоть как-то отслеживают мировые тенденции, знакомятся с новыми методиками и протоколами лечения.
* * *

Галина Максименко-Легеза докопалась, откуда взялась рана на переносице ее мужа. Недалеко от кровати стояла тумбочка, к которой был прикручен кронштейн, торец которого и мог оставить рану в виде математического значка.

“Когда я это увидела, успела сфотографировать, врач быстро сориентировался, тумбочку убрали, а следователю потом сказали, что ее тут никогда не было. Почему Володя ударился лицом — никто никогда не узнает. Я получила сообщение из прокуратуры, что уголовное дело закрыто...”

Ольга СКРИПНИК, Алексей СОВА