Страх политики и политика страха

Действительно, ужесточение законодательства, направленное на дальнейшее ограничение политических прав граждан, возбуждение уголовных дел против участников событий 6 мая в Москве и их аресты, наконец, скандальный приговор по “делу Pussy Riot” стали подтверждением обоснованности обещаний Путина о грядущем “закручивании гаек”, сделанных им сразу после возвращения на президентский пост. Что называется, “мужик сказал — мужик сделал”. Но почему же сделал именно так?

На первый взгляд, такие шаги властей, как наклеивание на некоммерческие организации ярлыка “иностранных агентов” или двухлетние сроки участниц “панк-молебна”, выглядят то ли не слишком серьезными, то ли направленными не на самых опасных врагов режима. С этой точки зрения, предпринимаемые Кремлем репрессивные меры — не “настоящие”: ни тебе массовых расстрелов участников “маршей миллионов”, ни чая с радиоактивным полонием для Навального или Удальцова. Но ведь репрессии репрессиям рознь: далеко не всегда авторитарные режимы идут на широкомасштабное применение силы или на прямое уничтожение своих открытых врагов. Задача, стоящая перед российским режимом, сводится к тому, чтобы не допустить распространения протестной активности за пределы пусть и расширившегося, но по-прежнему ограниченного круга “рассерженных горожан”. Решение этой задачи требует от властей гораздо более изощренных средств, нежели одно лишь грубое подавление тех, чьей поддержки режим все равно уже лишился (возможно, что и навсегда). Поэтому на вооружение взяты запугивание, дискредитация и “точечные” атаки на представителей оппозиции, призванные повысить цену участия в протестах для тех россиян, кто не поддерживает нынешний режим, но кто (пока) не встал на сторону его радикальных противников. Не случайно, например, один из следователей, ведущих дело о массовых беспорядках во время протестов 6 мая на Болотной площади, признавался адвокату, что выбор правоохранительными органами тех жертв, против которых были возбуждены уголовные дела, проводился сознательно среди представителей разных социальных групп с тем, чтобы дать понять реальным или потенциальным протестующим: никто не может чувствовать себя в безопасности. Проще говоря, Кремль пытается взять российское общество “на испуг”.

Политика страха выглядит как оправданная стратегия и по другой причине. Российский авторитаризм в прежние годы не был жестко репрессивным. Составленный оппозицией после московских митингов в феврале 2012 года список политзаключенных включал в себя лишь 39 имен — невиданно низкий показатель по мировым меркам диктатур. В этой ситуации мгновенный переход режима к массовым репрессиям оказывается затруднен. Дело здесь не в моральных ограничениях — Путин без стеснения уничтожал взятых в заложники сограждан наряду с боевиками во время террористических актов в театральном центре на Дубровке в Москве в 2002 году и в Беслане в 2004 году (вопрос о сохранении их жизней перед ним не мог встать вообще), и если бы издержки физического устранения всех “несогласных” с режимом были нулевыми, то со спокойной совестью мог отправить бы в мир иной даже половину россиян, заодно удвоив ВВП страны на душу населения. Но беда в том, что российские “силовики” неэффективны и ненадежны как орудия репрессий, массовое насилие властей в отношении россиян грозит породить ответную волну насильственного сопротивления, а сами лидеры рискуют оказаться заложниками в руках исполнителей собственных приказов. Поэтому российские лидеры — по крайней мере, пока — вынуждены прибегать к селективным провокациям.

Советский опыт политики страха оказался относительно эффективным — если во времена Хрущева советский режим прибегал к силовому подавлению возникавших то здесь, то там массовых протестов (бойня 1962 года в Новочеркасске — самый известный тому пример), то предпринимавшееся в бытность Андропова главой КГБ сочетание “активных мер” и “профилактических мероприятий” дало свои плоды: массовые протесты сошли на нет, а диссидентское движение в СССР оказалось разгромлено. Неудивительно, что и нынешние лидеры страны идут по пути, привычному для них со времен молодости. Но сработает ли прежняя модель политики страха и на сей раз?

Ответ на этот вопрос будет зависеть от того, как именно ответит российское общество на кремлевскую политику страха. Расчет властей, похоже, исходит из того, что летний спад протестных настроений в России носит не сезонный, а более или менее длительный характер. Если так, то эти меры и впрямь помогут максимально оттянуть начало новой волны протестов. Но, если они встретят организованное сопротивление со стороны россиян — если некоммерческие организации откажутся признавать себя “иностранными агентами”, СМИ не побоятся уголовного преследования за клевету, участие граждан в акциях протеста намного расширится, а доля голосов против “партии власти” и ее ставленников на выборах возрастет, политика страха окажется бесполезной. Селективное применение санкций в этом случае не даст эффекта, а применять репрессии ко всем “несогласным” подряд власти и не способны, и сами боятся. Россияне должны четко осознать, что политика страха — это признак слабости Кремля, которым движет животный страх перед публичной политикой: они не должны Путину позволить себя запугать. А если и когда “закручивание гаек” натолкнется на открытое сопротивление российского общества, то рано или поздно та резьба, на которой сегодня держится российский авторитаризм, будет окончательно сорвана.

Владимир ГЕЛЬМАН