“Ралли вокруг флага”. В чем заключается посткрымский синдром

“Международный Мемориал” продолжает цикл экспертных лекций и дискуссий под названием “В какой стране мы живем”. Среди лекторов — ведущие эксперты: социологи, экономисты, политологи. Проект курирует Николай Петров, заведующий лабораторией методологии оценки регионального развития НИУ ВШЭ. Партнеры проекта — департамент политической науки НИУ ВШЭ и Slon Magazine. Мы приводим сокращенный вариант лекции социолога, публициста Кирилла Рогова.

***

Я назвал свое выступление “Посткрымский синдром и обратный транзит в России. Факторы и детали”. “Транзит” — для меня неточное слово. Еще неизвестно, является ли то, что мы переживаем в последние годы, обратным транзитом, под которым я подразумеваю переход от мягкого авторитаризма к жесткому. Может быть, это реакция (которая была ожидаемой) на события 2011—2012 годов. Тогда было очевидно, что за протестными акциями последует реакция в таком старинном смысле этого слова: ужесточение режима и попытка мобилизации.

Потеря легитимности

Когда мы в 2012 году думали о реакции, то она предоставлялась нам, скорее, в форме репрессий. Но репрессированная часть оказалась довольно маленькой, незначительной. А переход к общественной и политической конфронтационной модели, к политической мобилизации, и тому, что называют “ралли вокруг флага” — этой части мы себе тогда не представляли. В 2014-м она оказалась для нас неожиданностью.

Реакцию от того, что можно подразумевать под обратным транзитом отличает временной горизонт. Если это 2—3-4 года, то это можно считать реакцией, после которого тенденция возвращается. Если это на более длительный срок, значит — это какая-то другая ситуация.

Макросюжет заключается в том, что мы вступили в десятилетие, которое характеризуется кризисом постсоветской легитимности. Существовал большой цикл, который начался с распадом СССР и включал в себя две фазы: сначала фазу глубокого экономического кризиса и интенсивной перестройки политических систем на пространстве бывшего Советского Союза. Вторая фаза, 2000-е годы — фаза интенсивного экономического восстановления для всех стран СНГ. Среднегодовые темпы роста в этот период составляли 8—8,1% в год. Росли все страны, и Россия вовсе не была лидером роста. Но после кризиса 2008—2009 годов стало ясно, что большой цикл восстановления мы прошли.

Интенсивный рост 2000-х годов способствовал консолидации политических режимов на территории бывшего СССР. Я исключаю Прибалтику и рассматриваю только оставшиеся 12 стран. В этих странах сложилось три типа режимов: довольно консолидированные авторитаризмы, в основном, в азиатской части; конкурентные авторитаризмы, которым экономические успехи и благоприятная экономическая ситуация позволяет опираться на реальную поддержку населения (это дополняется некоторыми механизмами насилия, которые все-таки делают этот режим авторитарным). И третий тип — олигархические режимы.

Классический пример — Россия и Украина конца 1990-х — начала 2000-х. Эти режимы в 2000-е годы, пока росли, выглядели стабильными. Но когда рост замедлился (после кризиса 2008—2009 годов), стало ясно, что странам понадобится какое-то новое обоснование. В 1990-е годы, когда мы переживали подобный транзит, то думали, что движемся к какой-то новой реальности. Потом мы в ней разочаровались. Жить становилось лучше… а дальше вставал вопрос — чем заниматься, кто мы такие? Прежняя идеология, то, как называлось политическое бытие в предыдущие два десятилетия, уже не работала.

Национализм на выбор

Одним из ярких проявлений этого кризиса и поиска новой легитимности является рост спроса на национализм, на гордость за свою страну и на осознание своей уникальности в мире. В частности, в России мы видим даже конкуренцию трех типов — этнического национализма, государственнического национализма, который иногда называют имперским и который как раз реализован в крымско-украинской политике Путина, и гражданского национализма, который был виден и в событиях 2011—2012 годов в Москве, и особенно ярко — в 2013 году в Киеве.

У России еще присутствует то, что я называю ресурсным национализмом. Эта модель была предложена Майклом Россом, американским политэкономистом. Он пишет, что для ресурсозависимых режимов, у которых не установились политические институты до экономических взлетов, характерно следующее: когда сильно увеличивается рента — происходит экспансия государства в экономику. В результате государство попадает в заложники самого себя. Возникает зависимость от волатильности цен, а стабилизирующих факторов в виде частных инвестиций уже нет. По мере того, как государство консолидирует ренту, население начинает предъявлять на нее все больше претензий. В результате рост сокращается, населению надо выплачивать больше, и увеличивается перераспределение — здесь и возникает механизм ресурсного проклятия (то, что Россия пережила в последние годы).

Партия ренты

Это очень плохо осознается обществом, но Россия никогда не была такой богатой в своей истории, как с 2011-го по 2014 годы. Гигантский объем экспорта за эти 5 лет, $2,5 трлн, — колоссальные деньги. Парадокс в том, что с одной стороны, это были золотые годы, с другой — это было время, когда экономический рост сокращался, соответственно, увеличивалось перераспределение. Были очень высокие темпы роста зарплат в реальном выражении. Тогда, особенно в 2012—2014 году, темпы роста заработной платы в бюджетном секторе в два раза превышали темпы роста заработной платы по экономике в целом. Что тоже свидетельствует о расширяющемся перераспределении.

Если официальные каналы перераспределения ренты — это, в основном, бюджет, то можно говорить и про неофициальные каналы перераспределения. По цифрам очень хорошо видно, например, как премиальный сегмент авторынка переживал в 2012—2014 годах ускоренный рост. А премиальный сектор прежде всего связан с неформальными каналами перераспределения ренты. Эта “партия ренты” и является основой ресурсного национализма. В нее входят бюджетники, звездный час которых пришелся как раз на 2011—2014 годы; представители госкорпораций (благодаря бюджетному финансированию госкорпораций); всякие квазирыночные компании, которые по политическим причинам имеют некоторые преимущества — те, кто сидел на инфраструктурных проектах, в которые были вложены огромные деньги в этот период. И дальше — держатели административной, силовой ренты, оборонный сектор. Это не только коррупционеры, которые набивают карманы. Вся эта вертикальная социальная структура связана с перераспределением. И в то время, как рынок слабел, перераспределительная система наливалась соками.

Разворот от модернизации

Все это сформировало интенсивную поддержку того консервативного поворота, который произошел в 2014 году. Аннексия Крыма стала для этой “партии” точкой принципиального разрыва: [остались в прошлом] доктрина неполноценности российской экономики, необходимость модернизации и вестернизации социального уклада, идея сокращения масштабов присутствия государства в экономике и уровня политической централизации. Все это то, что намечалось в 2010—2011 году, этот набор идей модернизации и демократизации в исполнении Болотной площади и Медведева.

Что такое в социологическом измерении “посткрымский синдром”? Это не только рост рейтинга Путина, это вообще такой фронтальный разворот тех трендов в социологических данных, которые мы наблюдали в предшествующие годы. Мы видим, что на протяжении с 2008-го по 2012-й популярность идеи централизации (того, что концентрация власти в руках Путина пойдет на благо России) резко снижается. В 2014 году виден полный разворот этих тенденций.

Поддержка нынешней текущей системы только после Крыма резко укрепляется. Антизападная пропаганда уже работала, но она не работала на увеличение поддержки текущей системы до Крыма. И совсем потрясающая вещь: первый квартал 2014 года был первым кварталом в истории за последние, я не помню, сколько лет, когда практически не было ни экономического роста, ни роста доходов. Удивительно, что сразу после присоединения Крыма не только оценки российской власти подлетели вверх, но и оценки российской экономики и даже личного материального положения увеличились. Это совершенно абсурдно, потому что никакого роста доходов не было в этот момент впервые за много лет. Однако же, все почувствовали этот рост, когда узнали про Крым.

Это довольно удивительная ситуация, которая до определенной степени и вдохновляет нас на некоторую реинтерпретацию того, что произошло. Базовая идея заключается в том, что произошел всплеск индоктринируемости людей. Понятно, что люди сели перед телевизором смотреть про Крым, но приняли в себя вообще все. До этого они телевизор смотрели меньше, и поэтому больше доверяли каким-то другим источникам и каким-то другим механизмам, которые их убеждали в чем-то.

У “Левада-Центра” есть замечательный опрос: перечислите события последних 4 недель, которые запомнились вам больше всего? Я построил индекс, который позволяет оценить 10 главных событий, которые люди вспомнили. В январе 2014 года главную роль еще играет Олимпиада. Затем начинается Украина. Весь этот период мы видим, что уровень индоктринируемости, того, насколько легко людям вспоминать основные пункты информационного мейнстрима, примерно в полтора-два раза выше, чем обычный уровень 2012—2013 года. Все сидят перед телевизором и все помнят, что там говорится.

Кстати, этот уровень индоктринируемости с окончанием украинской саги к июню упал и не очень восстановился. Сирия его не очень восстановила, она там находится на гораздо более низких уровнях. Это такая любопытная штука, и она наводит нас на мысль о важности этого вопроса.

Концепции демократии

Теперь несколько слов о тех теоретических основах, которые стоят за этой концепцией, которую я попытался представить. Существует традиция скептической школы в социологии. Ее началом считается книга Вальтера Липманна “Общественное мнение”, где он впервые выдвинул идею о том, что большинство людей никаких внятных политических представлений не имеет. Все, что люди более-менее знают, они берут из прессы и оперируют не какими-то связными представлениями, а стереотипами. Теория стереотипов — это как раз его главный вклад. Эти стереотипы лежат где-то там в загашнике, и представляют собой совсем не то, что мы называем убеждениями и представлениями. Это какая-то другая субстанция.

Эта концепция, в свою очередь, повлияла на фундаментальную книгу XX века “Капитализм, социализм и демократия” Йозефа Шумпетера, теория которого легла в основу современного понимания демократии на Западе.

Классическое понимание демократии, восходящее к XVII веку, было связано с представлением, что у людей есть осознанные интересы. Они объединяются по схожести интересов в группу и делегируют представителей своих интересов в условный сенат или парламент. Пропорциональное представительство позволяет выработать концепцию общего блага. Такой подход в предельном своем выражении был выражен в знаменитой реплике о том, что и кухарка может управлять государством. Кухарка органически понимает интересы кухарок, представляет в парламенте кухарок, выражает их интересы и т.д.

Шумпетер переворачивает эту доктрину. Он говорит, что никаких своих интересов никто не понимает, ничего не может представлять нигде. Суть демократии в том, что это строй, где профессиональные политики борются за голоса избирателей. Конечно, они не представляют их интересов, но зато избиратели могут за них потом не проголосовать в следующий раз.

Во второй половине XX века эта концепция получила развитие в работах американских исследователей Заллера и Конверса, которые на практическом материале занимались американскими выборами и собрали огромный материал, демонстрирующий, что американский избиратель ничего не знает о политике. Один и тот же человек в одной ситуации будет воспроизводить одни стереотипы, а в другой ситуации — другие. Исследователи показали, что взгляды медианного избирателя не консистентны, непоследовательны, очень приблизительны. Хотя крайне важен уровень его осведомленности о чем бы то ни было.

Заллер выделяет три типа избирателя:

— Те, которые вообще ничем не интересуются и ничего не знают. На них очень трудно влиять через пропаганду и вообще через дискурс, потому что до них просто он не доходит.

— Те, которые хорошо во всем разбираются. У них довольно внятные партийные представления и на них очень трудно влиять через пропаганду, потому что они обладают высокой резистентностью к новым аргументам.

— И те, у кого средний уровень осведомленности: люди не очень осведомлены, и поэтому элитные импульсы на них оказывают самое большое влияние. Такие избиратели как раз готовы перемещаться между разными стереотипами, между разными моделями и аргументациями, и на них влияние самое эффективное.

Что еще очень важно в концепции Конверса и Заллера — это мысль о том, что в общественном мнении нет практически ничего, чего нет в элитном дискурсе. Медианный избиратель, чтобы понять, что у него есть какие-то представления, должен от кого-то об этом узнать. И когда он получает некоторую авторитетную формулировку, он выбирает, какая из формулировок нравится ему больше. Но сам он не имеет формулировки о своих представлениях.

С одной стороны, кажется, что эта концепция очень недемократическая и элитаристская. Однако, это не так. Если в краткосрочном периоде общественное мнение полностью зависит от элитного дискурса, то в долгосрочном периоде это не так. В зависимости от того, что общественное мнение выбирает в элитном дискурсе в качестве одобряемого, а что отодвинет в маргинальные сферы, будет меняться консистенция элит и их дискурс.

Парадокс заключается в том, что в краткосрочном периоде избиратель может только репродуцировать элитный дискурс. Но в долгосрочном периоде он своими предпочтениями его постепенно меняет. Это в значительной степени смещает наше представление о том, что происходит в общественном мнении в последние годы.

Политика — это я

В 2014 году Олимпиада и “украинская сага” сильно повышают вовлеченность большого числа людей в то, что является информационным мейнстримом. Мы имеем ситуацию с односторонним информационным потоком. В демократии респондент (или медианный избиратель) выбирает между аргументацией А и Б. У нас есть только аргументация А, но у избирателя есть свобода в этой ситуации: он может слушать аргументацию А или не слушать. Если его вовлеченность начинает падать, и он меньше интересуется политикой, это совпадает со снижением поддержки власти.

Поддержка Путина возрастает в 2014 году после Крыма, вместе с интересом к политике. Люди стали больше смотреть телевизор: “Я теперь знаю все. Я смотрел вчера программу “Время”, как наши воюют с фашистами”. Раньше этот человек не смотрел эту программу “Время” и не знал, что там вообще происходит. Боле того, он говорил, что политикой не интересуется. В целом, интерес к политике вырастает за счет тех, кто поддерживает Путина.

Итак, интересуются теперь политикой те, кто сели к телевизору. В предыдущие годы никакие разговоры про экономику и модернизацию их не интересовали, они все это не смотрели, говоря, что политика их вообще не волнует. Сейчас они разобрались, кто не наши, в кого стреляем, каких надо бить. Они разобрались в этом — и теперь уверены, что именно они представляют собой политический класс. И что это политика — это про них.

Поддерживать или молчать

Немецкий социолог Элизабет Ноэль-Нойман в своих работах использует понятие “климат мнений”. Она пишет, что человеку изначально присущ страх изоляции. И желание ее избежать — нормальное социальное поведение. В результате у человека вырабатывается способность все время мониторить среду, в которой он находится, и адаптироваться к ней так, чтобы избежать изоляции. Поэтому люди постоянно корректируют свои мнения, сверяясь с той общностью, в которой они находятся.

Это та проблема, в которой мы вынуждены обратиться к вопросу: общественное мнение при авторитарном и демократическом строе — это один и тот же объект, одним и тем же образом мы его должны интерпретировать?

Во-первых, мы уже выделили, что при демократическом строе есть нормальная полемика мнений и есть элитный дискурс, на который реагирует избиратель. В авторитарном обществе нет элитного дискурса, он скрыт и не транслируется. Соответственно, возникает такое искажение, когда человек должен либо поддерживать, либо молчать. Он вынужден говорить, что он не интересуется политикой. Или молчать, потому что у него нет этого языка.

Для климата мнений очень важен, как пишет Ноэль-Нойман, не только количественный перевес тех или иных убеждений, но еще и их сила. Когда сила одних убеждений возрастает (они начинают очень эмоционально высказываться), это тоже добавляет веса их носителям. Другие люди вынуждены зажиматься, осторожничать, чтобы не войти в конфликт, при этом автоматически оказываясь в изоляции. Нечто похожее мы и наблюдали в последние годы.

Один из мощнейших эффектов массированной пропаганды заключается не в том, что она переубеждает кого-то, а в том, что она создает очень мощный тренд на одном полюсе, и за счет мощи этого тренда люди на другом полюсе вынуждены замолкать или корректировать свое мнение.

И, собственно говоря, последнее. После Крыма произошло перераспределение между теми, кто сейчас готов говорить, выражать свои политические мнения, и теми, кто не готов, потому что ему неинтересно или потому что ему не хочется говорить. Он не уверен в себе, не уверен в своих мнениях. Та картина, которую мы сейчас видим, в значительной степени опирается на авторитарные институты и на их способность деформировать картину. Не изменять представление людей, а деформировать представление о том, какие у людей представления в обществе в целом.

И это значит, что переход от этого состояния к другому может быть гораздо более быстрым и неожиданным, чем мы себе это обычно представляем. Не надо считать, что есть огромная консервативная масса, которая так будет думать всегда, и маленький кружок тех, думает иначе.

В 2012 году, как мы хорошо знаем, 40% населения национальной выборки говорили, что в целом они поддерживают лозунги Болотной. Где они сейчас? Неизвестно. Когда они появятся опять? Неизвестно.

Кирилл РОГОВ