Постсовок. Почему так трудно выбраться из СССР?

ПОСТСОВЕТСКОЕ ПРОСТРАНСТВО — ЭТО ТЕРРИТОРИЯ БЫВШЕГО СССР?

В обиходе — обычно да. Но не всегда. Вообще, это понятие куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд.

В начале девяностых при помощи термина “постсоветское пространство” западные аналитики и политические комментаторы пытались объединить в одну “геополитическую” категорию несколько десятков самых разных стран в нескольких регионах: от Балтии до Балкан и от Центральной Европы до Центральной Азии. Общего у них было то, что они некогда находились под бóльшим или меньшим влиянием СССР.

Распад социалистического блока застал большинство западных советологов врасплох. По словам первого президента независимой Чехии Вацлава Гавела, лишь немногие из них оказались готовы к “явлению того же масштаба и исторического значения, что падение Римской империи”. 

За растерянностью последовала эйфория: многим казалось, что не осталось альтернатив капитализму и либеральной демократии — и найдено основание для подлинного всемирного братства народов. Поэтому изначально (и совсем недолгое время) словом “постсоветская” описывали всю международную политическую ситуацию: все институты, все соглашения, вся система отношений между государствами складывались в контексте противостояния “двух миров, двух систем” — а теперь это все мгновенно устарело.

В девяностые быстро взошла и так же быстро закатилась звезда транзитологии — направления западной прикладной сравнительной политологии. Транзитологи пытались понять, какой релевантный “зарубежный опыт” (например, “шоковая терапия” или приватизация госсобственности) мог бы помочь “постсоветским” странам (они же “посткоммунистические” или “постсоциалистические”) быстро и эффективно перейти к демократии и рыночной экономике. 

Уже к началу 2000-х транзитология утратила популярность. Западные аналитики обнаружили, что большинство их теорий не выдерживают контакта с реальностью. Оказалось, что “переход к рынку и демократии” везде идет по-разному : в Польше он выглядел совершенно иначе, чем в Монголии.

Однако понятия “постсоветский”, “посткоммунистический” “постсоциалистический” прижились: их теперь применяют и к политическим режимам, и к социальным нормам и ценностям, и даже к искусству. Одно время так называли страны, которые прежде входили в социалистический блок, а потом устремились в ЕС и НАТО. Местные эксперты протестовали: они видели в этом (не без оснований) стремление отделить “старую”, “настоящую” Европу от “новой”, “ненастоящей”, “испорченной” советским прошлым. 

Можно предположить, что представление о некоем едином “постсоветском пространстве” от Эстонии до Туркменистана позволяет учесть исторический опыт стран. Однако исследователи решительно опровергают и этот тезис. Скажем, советский опыт стран Балтии, насильно присоединенных к СССР в ходе Второй мировой войны, мало похож на советский опыт республик Центральной Азии, выделенных из состава РСФСР в 1920-е — 1930-е годы на основании тогдашних этнографических концепций. 

Короче говоря, “постсоветское пространство” — это навязанная извне искусственная геополитическая, то есть идеологическая категория (мы уже рассказывали, геополитика — это не наука, а идеология). “Постсоветский” — это удобный штамп, которым можно при желании объяснить что угодно: и особое обращение с собственной историей, и авторитарные тенденции, и непростые отношения с Россией, и особую структуру экономики, и даже качество сексуальной жизни.

Советская конституция 1977 года провозглашала, что существует “новая историческая общность людей — советский народ”. И многие люди так и определяли свою идентичность — “советский человек” (потом социолог Юрий Левада писал о “советском человеке” как особом антропологическом типе — мы разбирали его концепцию здесь). На “постсоветском пространстве” существуют этнические идентичности (латыши, казахи, русские…), существуют гражданские (латвийцы, казахстанцы, россияне…). Владимир Путин, когда еще напрямую не отрицал существования украинского народа, то и дело пытался нащупать остатки единой советской идентичности в “схожем менталитете”. 

РОССИЙСКИЕ ВЛАСТИ ХОТЯТ ВОЗРОДИТЬ “СОВОК”?

Вопрос в том, что считать “совком”. Точнее, какой аспект советского наследия российские власти считают важнейшим.Если военную мощь — то да, очевидно, Путин и его соратники хотят вернуть России такой же статус, как при советской власти. Если устойчивый режим с вездесущими силовиками, с цензурой, без независимых общественных движений, бизнеса и СМИ — то тоже, конечно, да. Если “дружбу народов”, при которой Россия на правах “старшего брата” распоряжается судьбами соседних стран, — то снова да.

Если же предположить, что главное советское наследие — это социализм (плановая экономика, бесплатное образование, гарантированное трудоустройство) — то, очевидно, нет, этого путинский режим возвращать не хочет. 

Штука в том, что Советский Союз был и тем, и другим, и третьим: и могущественной военной державой, и внутренне сильным государством, и социалистической страной. И эти три его аспекта были взаимообусловлены.

Еще в 2010 году Владимир Путин говорил: “Кто не жалеет о распаде Советского Союза — у того нет сердца, а кто хочет его восстановления в прежнем виде — у того нет головы” (оговорка “в прежнем виде” тут принципиальна: выходит, в каком-то виде хотеть его восстановления все-таки можно). В 2018 году у Путина спросили, какое историческое событие он хотел бы предотвратить, — и он ответил: “Развал Советского Союза”. 

О том, по чему именно тоскует Путин, когда тоскует по Советскому Союзу, нам доводилось писать, например, в выпуске “Развал СССР”. Он неизменно вспоминает про внешнюю и внутреннюю силу государства (попросту говоря, про армию, ракеты и “порядок был”). Но когда речь заходит об экономике и социальной сфере — он твердит, что нельзя превращать Россию в “большой собес”, требует “эффективности” и “конкурентоспособности” — то есть переходит на вполне капиталистический язык (подробнее о путинизме как форме неолиберализма читайте в выпуске дружественной нам рассылки Kit).

Да, многие кремлевские инициативы, в особенности в 2022 году, прямо-таки до смешного напоминают реконструкцию советских реалий. Это и университетский курс “Основы российской государственности” (явная перепевка “Научного коммунизма”), и аналог пионерии — “Движение первых”. 

Но в том-то и дело, что реконструируются только организационные формы. Содержание при этом может быть любым: при советской власти — социалистическим, при путинской — “патриотическим” (в том специфическом смысле, в котором это слово ныне бытует в России). Казенщина — не досадный побочный эффект, а самая суть этих инициатив: они полностью подконтрольны государству и призваны обеспечить его монополию на влияние на “неокрепшие умы”. Как именно оно влияет — не так важно. Главное, что влияет.

Исследователь “последнего советского поколения” Алексей Юрчак настаивает: “Путин всегда был против советского проекта. Он антисоветский политик. […] Для него важна не коммунистическая составляющая советского прошлого — он к ней относится с презрением, — а роль мирового лидера, которую играл СССР”. 

И вместе с тем, полагает Юрчак, Путин и многие люди его поколения просто психологически не готовы отречься от советского наследия. Они полжизни прожили при советской власти, вступали в комсомол и партию, штудировали научный коммунизм, смотрели “Щит и меч”, слушали “С чего начинается родина” и идентифицировали себя с самой большой и самой передовой страной мира. С коллективной личностью, которая победила фашизм, покорила космос и была семикратным олимпийским чемпионом по хоккею. Переосмысление и переоценка советского наследия означают переосмысление и переоценку их собственной жизни — всего того, во что они инвестировали столько времени, сил и эмоций. 

Поэтому, говорит Юрчак, как бы плохо Путин ни относился к Ленину, он не приказывает вынести его из Мавзолея: это означало бы признание, что “советская история была большой ошибкой”. “Порядок был” и “все боялись” словно искупают презираемую идеологию и неэффективный собес.

А россияне хотят обратно в “совок”?

Больше половины россиян на протяжении последних 30 лет сожалеют о распаде СССР. Об этом можно судить как по недавнему опросу ВЦИОМ, так и по многолетним наблюдениям “Левада-центра”*. В 2020 году 75% жителей России заявили, что советская эпоха была лучшим временем в истории страны, но вот “вернуться на путь, которым двигался Советский Союз”, хотели меньше трети, предпочитая ему “особый российский”.

СССР у россиян ассоциируется с “ощущением единства, сплоченности, дружбы”, сопричастностью “великой державе”, “заботой о простых людях”, “успешным развитием экономики и отсутствием безработицы”. При этом ВЦИОМ уже несколько лет отмечает, что почти половина жителей России хотели бы возвращения СССР, хотя по данным “Левады” за 2020 год, у россиян нет желания воссоздать советский строй. А вот в то, что возвращение СССР возможно, не верит почти никто. 

Ностальгия по СССР в основном характерна для мужчин, людей старшего поколения и жителей сел. Хотя это чувство передается и молодым россиянам — через романтизированные разговоры о том, что “раньше было лучше”. Идеализация советской жизни и советского времени помогает российскому обществу объяснить, что не так в настоящем. Социологи объясняют это так: у россиян нет привлекательного образа будущего, поэтому непривлекательное настоящее остается сравнивать только с прошлым.

И в этом нет ничего необычного: ностальгия имеет особое значение в обществах, которые пережили серьезные социальные катастрофы и радикально изменили традиционный уклад. Это и эмоционально заряженное восприятие прошлого, которое формирует миф о прошлом “золотом веке”, и особая реакция на посттравматический шок. 

Исследователи указывают на опасность ностальгии как политической эмоции. Во-первых, многие популисты используют ее в своих целях: мол, элиты вас обманули и лишили “самого вкусного пломбира”, и чтобы их покарать и вернуть “золотой век”, необходима сильная рука.

Во-вторых, ностальгия искажает восприятие общественностью исторического периода или социальной структуры прошлого. Поэтому репрессии, геноциды, насильственная русификация в СССР забываются жителями России, а “бесплатная медицина, образование и квартира” остаются.

Наконец, в-третьих и в-главных, ностальгия — это и симптом кризиса идентичности, и одновременно осложнение, не дающее этот кризис преодолеть. 

Любое постсоветское государство могло опереться на несоветскую национальную идентичность (понимаемую этнически или граждански) — как минимум, на особый язык. А Россия не могла: русский язык и был советским языком, русская история и была советской историей (был даже учебник “История СССР с древнейших времен до 1861 года”), русская литература была советским культурным “общим знаменателем”. 

Вот и выходит, что никакой идентичности, свободной от “совка”, у России нет. И она остается последней постсоветской страной в мире — то есть последней страной, чье настоящее и будущее определяет “совок”, которого уже тридцать с лишним лет как не существует.

Неожиданное открытие, которое мы сделали, пока готовили это письмо

В январе 1989 года иранский аятолла Хомейни передал письмо советскому генсеку Михаилу Горбачеву — свое единственное письменное обращение к зарубежному лидеру. Хомейни предположил, что с падением идеологического влияния коммунизма Восточный блок, противостоящий декадентскому Западу, может развалиться. Аятолла уверял Горбачева, что ислам и развитие дипломатических отношений с Ираном смогут заполнить идеологический вакуум, возникший в национальных республиках. Он также порекомендовал Горбачеву прочесть работы средневекового философа Абу Али ибн Сины (Авиценны) и обратиться в ислам. Советский лидер поблагодарил за совет, но не последовал ему.