Почему мы не знаем, что делать с Донбассом

С завершением революции достоинства, когда Янукович сбежал и были назначены новые выборы, закончился период ясности. Полтора года войны за Донбасс окончательно внесли сумятицу, поскольку никакого общественного консенсуса по поводу этой войны, ее целей и допустимых методов, и главное, что считать победой, мы так и не выработали. Нам удалось, в целом, нарисовать довольно правдоподобный образ врага, но не “образ друга”. Даже на передовой, по свидетельствам очевидцев, многие бойцы понимают, против кого воюют, но не могут сказать, за что.

Теперь же все идет к тому, что “война закончится” (вернее, будет приостановлена) на условиях тонущего в смысловых сумерках “особого статуса”. Результат этой неопределенности мы будем расхлебывать очень долго, потому что любая недоговоренность обязательно окажется страшным оружием в руках и внешних пропагандистов и внутренних борцов за электорат. “Перемога” и “зрада” — те точки шиацу на теле украинского общества, в которые еще долго будут втыкать иголки все, кому не лень, вызывая рефлекторные дерганья руки над бюллетенем.

Ключевая фраза тут — “общественный консенсус”, которого в обществе по вопросу Донбасса нет, как и не было. И к которому — не только по вопросу Донбасса — мы просто оказались органически не готовы. Да, мы проявляем способность к горизонтальной коммуникации и даже кооперации в экстремальных условиях. На вопрос жизни и смерти мы можем дать относительно солидарный ответ. То, что оказалось возможным в первые месяцы войны обеспечить армию хотя бы самым необходимым — безусловно, говорит о нас как гражданах лучшим образом. Но как только цена вопроса становится хоть чуточку ниже, мы снова распадаемся на отдельные фрагменты мозаики. Иллюстраций нашей способности к повседневной кооперации и умению разговаривать друг с другом может стать недавно виденный мною дом-новостройка, в котором, утеплив внешнюю стену своей квартиры, каждый (каждый!) жилец покрасил свой фрагмент фасада в свой цвет. Жители не только дома, даже одного подъезда не сумели договориться о цвете. Или хотя бы позаботиться о том, чтобы соседние квадраты этого печворка гармонировали между собой, и их родной дом не торчал посреди города бредовым видением.

Горизонтальные связи в нашем обществе слабы до незаметности. Нет ни постоянной коммуникации, ни модераторов, которые могли бы поддерживать поле общественного диалога в более-менее рабочем состоянии. Иногда эту роль берут на себя волонтеры — и мы по их призыву сбрасываемся на очередной тепловизор или партию термобелья. Иногда вступают другие волонтеры, и мы помогаем им приобрести парочку инфузоматов для провинциального отделения детской гематологии или аппарат ИВЛ для отделения новорожденных. Но это снова вопросы жизни и смерти и точечных решений проблемы, а не системное ежедневное общение, из которого вырастают систематические ежедневные социальные усилия.

Наши медиа не становятся полем нормальной коммуникации, в котором можно было бы формировать мнения — и личное, и общественное. С одной стороны, можно говорить о кризисе традиционных медиа, с другой — о кризисе восприятия, все меньше готовом к масштабному потреблению информации и все больше ориентированном на мемы. По ним мы ориентируемся, кого — в “друзья”, а кого — “в баню”. Кого читать, а кого — снова “в баню”. Кого комментить, а кого — троллить. То есть к кому — с уважением, а к кому и нахамить не грех.

Но мемы, при всем удобстве их использования в условиях информационного шума, несут несколько опасностей. Во-первых, мемы очень сильно упрощают картину. В этом смысле они похожи на психотерапевтическую практику — нащелкал на клавиатуре “вата”, “домойвчелябинск” или просто “зрада”, и на душе стало легче. Потому что ситуация если и не прояснилась, то хотя бы каталогизировалась. Во-вторых, мемы никак не помогают договориться, найти общий язык или сложить мнение. Совсем наоборот — они формируют коммуникативные пропасти, поскольку очень многие популярные мемы — это ярлыки и маркеры, навешиваемые на оппонентов и маркирующие их как “безнадежных”. В-третьих, откуда берутся мемы? Ладно, все понятно с “ватой” и “даунбасом”, “хунтой” и “укропством”, “зрадой” и “перемогой”, “всепропалом” и “кругомврагами”. Все это бакены на интеллектуальных мелях и/или терапия. Но кто их придумал — именно такие и для чего?

“Для чего”, в целом, понятно из сказанного выше. Хорошо подобранные мемы формируют коммуникативный барьер, повышают градус нетерпимости, мешают обдумыванию и формированию собственного мнения. Тот, кто запускает их в коммуникативное поле, нередко знает, что делает. А даже когда/если мем возникает стихийно, всегда можно перехватить управление им. Тот, кто мемы воспроизводит, не всегда догадывается, во что именно играет. Например, буквально на днях мы имели возможность наблюдать за тем, как украинские либеральные интеллектуалы заваливали соцсети мемом “оскорбления чувств верующих” — меме, придуманном и раскрученном для России российскими политтехнологами. Зачем они перетягивают это клише к нам и натягивают на нашу, не слишком подходящую именно этому мему, реальность? Хотят напугать, что у нас, мол, будет также, если...? Будет! Обязательно будет, если заразить мозги теми же вирусами. А распространение мемов — это и есть своего рода вирусный маркетинг социальных трендов.

Война на Донбассе совершенно естественно породила множество мемов, на которые мы реагируем, как на удар молоточком по коленке. Преимущественно — “мемов ненависти”. Как, например, “не-забудем-не-простим” или “как-с-ними-жить”. То есть нет в подобной идеологии ничего нового: когда речь идет о враге, обязательно масс-медиа выпячивают наружу самое отвратительное из его лиц. Мы все знаем морды Моторолы и Гиви, но почти не знаем хмурых и растерянных лиц тех, кто оказался обманут и втянут в эту войну без надежды на победу. Появление этих лиц в медиа вызывает у реципиента “когнитивный диссонанс” — раздражение, доходящее до гнева и крика “зрада”. Эти картинки мешают нам ненавидеть врага. Мы все едва не каждый день сталкиваемся с мемом “они этого хотели” — а вот гуманистическая максима о том, что ни одна ошибка человека не должна караться смертью его детей, не имеет ни малейшего шанса стать мемом.

Мы каждый день купаемся в мемах, удерживающих нас в определенных социальных трендах. И это единственная их настоящая цель. Они не мобилизуют нас на какие-то реальные свершения — ни Боже мой! Они только поддерживают нас в определенных иллюзиях. Вот, сажем, Донбасс. Ведь мы не то чтобы “ненавидим”. Когда ненавидят — не долбят “клаву”, строча очередной пост, бессмысленный и беспощадный. Когда действительно ненавидят — берут оружие и идут убивать. Турки ненавидели армян и отрезали головы первоклашкам. Передовые отряды советской армии ненавидели немцев и уничтожали их целыми селами. Чеченки ненавидели русских и подрывали себя вместе с ними в метро. Это ненависть. А “незабудемнепростим” в каждом пятом комменте и “вата”/”хунта” в каждом втором — это не ненависть. Это, простите, мастурбация.

Но если вы думаете, что второе остановить и преодолеть проще, чем первое — вы наивная выпускница монастырской школы. Иллюзорные состояния преодолеть сложнее, чем реальные. Мы имеем все шансы в этом убедиться — перед нами головокружительная перспектива примирения с Донбассом. Вернее, примирение с самими собой, поскольку Донбасс (в чем самая глубокая его трагедия) — только повод. Не только и не столько для Путина, сколько для той Системы, которую он представляет и воплощает. Которая по-прежнему прошивает наше общество насквозь, диктует ему мемы и управляет через них нашим сознанием. И когда мы говорим: “непонятно, что делать с Донбассом” — мы, на самом деле, признаем, что нам непонятно, что делать с собой.

Екаиерина ЩЕТКИНА