“Это можно было предотвратить в зародыше”. Алексей Рябчин вспоминает весну 2014 года в Донецке

Далее были последние проукраинские митинги, кровавые столкновения и борьба за украинский Донбасс, продолжающаяся до сих пор.

В разговоре с НВ Алексей Рябчин, ранее преподававший в донецком университете, а позже сделавший карьеру в украинской политике и в настоящее время работающий в Кабинете Министров, вспоминает предвоенный Донбасс.

Далее были последние проукраинские митинги, кровавые столкновения и борьба за украинский Донбасс, продолжающаяся до сих пор.

В разговоре с НВ Алексей Рябчин, ранее преподававший в донецком университете, а позже сделавший карьеру в украинской политике и в настоящее время работающий в Кабинете Министров, вспоминает предвоенный Донбасс.

— Помните ли вы начало весны 2014 года на Донбассе? Вы тогда могли себе представить, что это будет что-то большое и затянется на семь лет?

— Я думаю, никто тогда не мог понимать, что это затянется так надолго. И весной 2014 года еще не было понимания, что будет настоящая война. Я бы не разделял события весны в Донецке и события, которые начинались на Майдане еще в 2013 году; вещи, которые происходили в Крыму, и дальше Донецк — это единая цепочка. Однако тогда, когда мы собирались на митинги, защищали украинский Донецк, никто и не подозревал, что это будет так долго продолжаться.

— Насколько я знаю, вы очень тесно сотрудничали с The Washington Post, держали связь с зарубежными журналистами. Можете вспомнить, что они тогда говорили о том, что происходило в Донецке?

— Я тогда только вернулся с учебы из британского университета, как раз искал свое место после того, как получил новые знания, продолжал преподавать в Донецком национальном университете.

После событий в Киеве и Крыму “точка сбора” перенеслась в Донецк: туда высадился десант из журналистов, дипломатов, экспертов. Очень большое количество людей впервые приехали в Донецк, они вообще не понимали, что там творилось, но понимали, что будет что-то масштабное.

И с моим английским языком, с пониманием процессов, со своим опытом я каждый день встречался с разными людьми. Они что-то рассказывали нам, мы что-то рассказывали им — what it’s all about [о чем вообще идет речь], кто такой мистер Ахметов [Ринат Ахметов, самый богатый человек Украины, — НВ], кем является мистер Янукович [Виктор Янукович, бывший президент], [на тот момент вновь глава Донецкой ОГА Сергей] Тарута; что происходит в Киеве, какая у нас местная элита. После этого мне предложили поработать журналистом в The Washington Post, и для меня это был очень интересный опыт.

Любопытно, однако, тогда в Донецке было огромное количество журналистов, которые прошли через горячие точки, Ирак, Афганистан и другие, и они говорили, что самая сложная задача в их жизни — это работать в Донецке, потому что надо было обработать огромное количество информации в течение дня, чтобы выпустить или сюжет, или статью написать. Самым сложным оказался фактор пропаганды, дезинформации, представление информации различными источниками — необходимо было весь этот массив проанализировать. То есть ты видишь наглядно одно событие, но его комментируют по-разному, и все источники следует правильно процитировать. Для иностранных журналистов это было knowledge-intensive — информациеемкой, самой сложной задачей.

А моя задача состояла в том, чтобы помогать им разобраться. Я очень рад, что многие наши сюжеты были на первых страницах The Washington Post, The New York Times и других средств массовой информации.

— Также вы помогали организовывать проукраинские митинги в Донецке. Позже в Украине уже происходили события, например, 2 мая в Одессе, события в Харькове — как вы думаете, почему в Донецке и Луганске пророссийские силы все же взяли верх? Почему не удалось их преодолеть?

— Если мы говорим о количестве людей на митингах, то я могу сказать, что в Донецке по состоянию на апрель — начало мая все пророссийские, просоветские или проянуковичевские митинги уже сошли на нет. То есть они не могли генерировать такого большого количества людей, как проукраинские митинги, и ощущался даже некоторый перелом событий. Однако затем вмешалась Россия.

Российские войска начали больше маневрировать, началась еще большая инфильтрация российских агентов, сепаратистских титушек. По Донецку прогуливались молодчики, которые де-факто не разбирались, где они находились, в общении искажали слова… Ты прекрасно отличаешь, даже проживая в Донецке, донецкий русский и русский из России — то есть, где какой говор, как кто произносит слова.

Увеличение пророссийского контингента в Донецке было решающим фактором, к сожалению, приведшим к таким последствиям. Я также могу сказать, анализируя опыт прошлых лет, в Харькове власть была более решительной. Ситуация была так же сложная, но мы видели, как были отданы соответствующие приказы, проводились контртеррористические операции.

А в Донецке и Луганске начали договариваться [с пророссийскими силами]. Хотя и в Донецке была Альфа, кировоградский спецназ. В принципе, если бы власть — то есть те, кто тогда принимал решение в Киеве — была более решительной, думаю, можно было бы еще в зародыше предотвратить эти события.

Тогда в захваченной Донецкой облгосадминистрации как раз и находилась точка сбора многих людей, которые потом пошли и захватили Славянск, а дальше метастазами разошлись и начали совершать очень серьезные вещи, началась уже настоящая война. Можно было бы попробовать эту ситуацию изменить. И я верю, что это было возможно.

10 тысяч человек выходили на донецкую площадь Ленина и показывали, что Донецк — это Украина. То есть не Евромайдан, который был немножечко скептически воспринят донетчанами, а вот именно то, что Донецк в Украине, несмотря на то, кто там в Киеве. Не важно, Янукович, Ющенко или еще кто-то — в Донецке всегда так было. Но люди хотели быть в Украине.

И крайне обидно, что большое количество людей ждали от Киева определенных сигналов, но тогдашняя власть начала договариваться с местными олигархами и элитами, а не с людьми, которые выходили на проукраинские митинги. То есть она не полагались на человеческие ресурсы, которые были в наличии, и начала терять время, были какие-то невыполненные обещания. Это дало России возможность более решительно вмешаться в ситуацию, и темп был потерян. Сейчас, к сожалению, то же самое происходит и с регионами.

— Вы нашли для себя ответ на вопрос, как можно разрешить конфликт сейчас?

 — Когда я был народным депутатом, я изучал опыт подобных конфликтов. Потому что, к сожалению, у нас не уникальная ситуация в мире. Это был опыт конфликта в Ирландии, когда есть Северная Ирландия как часть Великобритании с центром в Белфасте, и есть Ирландия как суверенная страна, которая обрела независимость сто лет назад, с центром в Дублине. Существовала Ирландская республиканская армия, воевавшая за независимость с Великобританией, и я изучал, на какие уступки там пошли ради того, чтобы решить этот конфликт. Потому что это был масштабный террор, от которого пострадало огромное количество людей. Но это были внутренние моменты, в частности, религиозные. Понятное дело, что у нас внешняя агрессия, полностью инспирированная и поддерживаемая Российской Федерацией, однако некоторые элементы в ирландском опыте были бы интересны.

Я изучал ситуацию в Колумбии, где также произошел внутренний конфликт — политическое противостояние между различными идеологиями, которое затем перешло в наркоторговлю и партизанскую войну. Она была решена, люди даже за это получили Нобелевскую премию. Сейчас там проходит миротворческий процесс, когда интегрируются те районы, которые находились под влиянием террористических внутренних группировок.

Есть также хорватский опыт, почти аналогичный замороженный конфликт на Кипре. И когда ты изучаешь этот опыт, то понимаешь, что все равно будет или определенная политическая договоренность, или военное противостояние, как это произошло в Хорватии. Однако затем самое главное — реинтегрировать территорию. Можно найти пути к этому.

Нужно заниматься реинтеграцией людей — в том числе и с помощью церкви и международных посредников. Я верю в то, что будет развитие государства, Донбасса, на это выделят существенные средства и это станет большим строительством. Я верю, что люди из Львовщины, Харьковщины, Днепропетровщины, Полтавщины и из других регионов приедут и будут помогать строить там Украину, строить нормальную инфраструктуру. Средства на это найдутся. Украинский Донбасс вернется в Украину — надо просто ждать и очень активно над этим работать.

— Наверное, у каждого, кто весной 2014 года был на Донбассе, есть такое воспоминание, которое запечатлено в памяти и до сих пор не дает покоя. У вас оно есть?

— На самом деле очень многое ты просто закрыл в своем сердце и не хочешь этого вспоминать. Однако порой в памяти, например, всплывает фотография, как ты гулял по Донецку или Макеевке, своему родному городу. Ты не можешь встретиться с друзьями, которые там остались; не можешь пойти помочь школе, в которой ты учился. Ничего не можешь сделать. Это очень больно. Но оно где-то внутри тебя есть.

Из самых неприятных воспоминаний, наверное, — это заседание Совфеда Российской Федерации, когда все ожидали, что Россия позволит применять войска в Крыму. Выступает Валентина Матвиенко и говорит: позволяем применять силу на территории Украины. Для меня это означало войну. Я тогда подумал: а что дальше? Сейчас они пойдут войной на Украину? То есть эта легализация [агрессии] для меня была крайне тревожным сигналом.

А второе воспоминание — это истребители в небе над Донецком. Наверное, для меня это было очень мощным триггером, когда все стало понятно. Развеялись даже те надежды, которые у тебя были, — а человек, ведь, такое существо, которое постоянно надеется на лучшее. Хотя все надеялись, что надо пережить лишь то лето, и затем все будет хорошо. Но прошло уже семь лет.

Александр СТРЕЛЬНИКОВ