Уроки февраля и октября

Последний русский царь отрекся от престола 99 лет назад. Пусть и не вследствие этого, но уж точно после этого страна, которую он любил и не понимал, страна с архаичной политической системой, но с хорошими шансами на несколько десятилетий превратилась в арену безумных экспериментов. Вот уже почти 100 лет мы пытаемся понять, почему же все произошло так, как произошло, почему неограниченное самодержавие с ограниченным самодержцем не трансформировалось ни в нормальную республику, ни в конституционную монархию? Это была цепь случайностей или предопределенность? И главное — обречены ли мы на повторение трагедии? Пугающее сходство наших дней с событиями столетней давности очевидно. К тому, что и без меня активно обсуждается историками и экономистами, хочу добавить лишь несколько моментов.

Популярность императора в момент вступления России в мировую войну была фантастической — наверное, даже выше, чем у Путина в дни присоединения Крыма. Это не помогло — через два с половиной года после того, как народ становился на колени и целовал полу его френча, монархия пала, а еще через год с небольшим был убит и сам государь.

Зашкаливающий рейтинг опасен. Когда тебя все так любят (или тебе докладывают, что все тебя любят), трудно относиться к ситуации критически. А значит, те, кто говорит, что неладно что-то в королевстве, либо некомпетентны, либо враждебны. Естественным образом они замещаются теми, кто не боится прямо в лицо сказать: “Вы великий король, Ваше Величество”. Совокупный интеллект команды падает, и, если есть дорога, ведущая в пропасть, властитель ее и выбирает.

Запредельная популярность говорит не столько о реальной поддержке, сколько об отсутствии политической конкуренции. Ни Обама, ни Меркель не могут иметь рейтинги за 80 — их оппоненты всегда найдут ошибки или недоработки и убедят часть избирателей, что поддерживать надо их, а не действующую власть. А вот для Ким Чен Ына, например, и 90 не предел. Но это означает лишь то, что недовольные будут рассчитывать не на избирательные урны, а на автоматы — примеры Чаушеску и Каддафи весьма убедительны.

Очевидной ошибкой Николая была недооценка серьезности положения, непонимание высокой вероятности радикальных неконтролируемых перемен, а также переоценка естественности его режима для страны. Ровно то же можно сказать о Путине.

Николай искренне верил, что народ хочет именно самодержавия и что он бесконечно предан царю. Наверное, когда его предали все, от офицеров свиты до Церкви, он понял, что во многом ошибался. Но было поздно.

Что думает о народе и стране нынешний лидер, неизвестно. Если ориентироваться на прорывающиеся в официальных речах эмоции, он склонен верить во что-то похожее на всемирный заговор против России (вспомните о западных фондах, которые “шарят” по нашим школам), в особый путь, им реализуемый, и в миссию России, состоящую в противостоянии Западу. Николаю, судя по вниманию, которое он оказывал Союзу русского народа и тому подобным организациям и деятелям, такая картина мира тоже была близка.

Путина и Николая объединяет и неверие в то, что народное недовольство может привести к серьезным последствиям. В случае с Николаем это, вообще, удивительно — у него же был опыт 1905—1907 гг. Но, возможно, на него, как и сегодня на Путина, убаюкивающе действовали доклады о малочисленности и непопулярности революционных организаций, об их классовой и этнической чуждости большинству населения — обобщенному “Уралвагонзаводу” или его патриархально-крестьянскому аналогу столетней давности. Стремление искать “подлинный” народ среди наименее модернизированных групп населения и искренняя, по-видимому, любовь к архаике тоже объединяет Николая и Путина.

У нынешних руководителей страны высокомерное отношение к спонтанной политической активности граждан и склонность во всем видеть “козни госдепа” подкрепляется еще и образованием — все учили ленинскую теорию революции, где революционная партия — необходимое ее условие. Партии нет, ну и слава богу! Интересно, кстати, что ленинская революция прошла совсем не по его теории. Единственное, что мы точно знаем о революциях, — это то, что они всегда происходят неожиданно.

Николай, будучи самодержавным государем, не позаботился о преемнике. Лишь на станции Дно он спросил доктора Боткина, сможет ли править Алексей, и, получив отрицательный ответ, отрекся в пользу брата, который занимать престол и не собирался. Династический кризис в абсолютистской монархии — катастрофа.

Мы, конечно, живем в другой политической системе. Однако степень разрушения институтов и персонификации власти такова, что, случись что с первым лицом, страна может столкнуться с хаосом. Хотя возможности обеспечить преемственность власти (что не синонимично передаче ее преемнику!) у Путина есть — либо просто не мешать демократическому процессу, либо, лучше, несколько помочь ему, собрав круглый стол, объявив временную Думу и т. д. В этом случае, кстати, предметом переговоров будут и гарантии личной безопасности. Впрочем, возможности были и у Николая.

Гемофилия. Сто лет назад это слово знала вся страна. Несвертываемость крови у цесаревича делала смертельно опасной любую царапину. Империя была больна той же болезнью — ни армия, ни полиция не защитили монархию, не смогли и не захотели ответить на не очень масштабный вызов. А Ленину и вовсе хватило трех тысяч штыков, чтобы подчинить себе огромную страну — сопротивления почти не оказывалось.

Сегодняшнее государство формально обладает огромной иммунной системой — десятки тысяч сотрудников ФСО, бессчетное — ФСБ и МВД, армия пропагандистов, “Единая Россия” со своей “Молодой гвардией”, ЛДПР и КПРФ. Но вот на митинги приходится сгонять бюджетников за деньги, а омоновцы, задерживающие противников режима, говоря о первых лицах, сразу же переходят на ненормативную лексику. За Ельцина в августе 1991-го только в Москве вышло 100 000 человек. Сколько народу сегодня придет не бить инородцев или пособников Америки, а защищать режим?

В 2016 г. “Октябрь” точно не случится — деньги еще не кончатся. Но через год — столетие.

Леонид ГОЗМАН, президент фонда “Перспектива”