Сдерживание России

Еще до нападения России на Украину и Путин, и многие силовики — например, заместитель секретаря Совета безопасности Михаил Попов — охотно рассуждали о том, как США тратят миллиарды долларов на “сдерживание России” и используют для этого в том числе Украину. 

1 августа Путин назвал “сдерживанием российского бизнеса” ограничения, наложенные западными странами на российские металлургические компании. Причем президент подчеркнул, что то же самое происходит и в других отраслях. Еще в марте он настаивал, что “сдерживание России” — осознанная и долгосрочная стратегия Запада.

Иногда российские дипломаты говорят о “сдерживании” других стран. Например, визит Нэнси Пелоси на Тайвань МИД РФ назвал “явной провокацией в духе агрессивной линии США на всестороннее сдерживание КНР”. А посол России в Южной Корее еще в июле говорил, что Сеул не желает участвовать в американском “сдерживании” России и Китая.

Что российские власти подразумевают под сдерживанием России?

Чаще всего речь идет о сдерживании ее экономического развития и использовании ее ресурсов в качестве источника собственного богатства, а также о “силовом сдерживании”. В проведении такой политики российское руководство, включая Владимира Путина, обвиняет США и Европу как минимум со второй половины 2000-х годов. Это происходит на международных форумах и внутренних заседаниях, на площадках ООН и встречах с учеными и даже регулярно попадает в официальные документы. 

При этом до 2007—2008 годов слово “сдерживание” во властной риторике и политическом планировании встречалось исключительно в словосочетании “ядерное сдерживание” и использовалось буднично, без нынешнего постулирования угроз и прочих негативных коннотаций. Другими словами, “ядерное сдерживание” — это нормально и предсказуемо, потому что восходит к концепции взаимного гарантированного уничтожения, предотвращающего агрессию против России (как бы чудовищно и парадоксально это ни звучало в 2022 году). 

А вот просто “сдерживание России” — это угроза самому существованию страны, от которой российская власть спасает граждан уже полтора десятилетия и собирается делать это и впредь. В речи после аннексии Крыма Путин вообще заявил, что Запад непрерывно занимается “сдерживанием” России начиная с семнадцатого века.

Может показаться, что такая концепция — не более чем политическая уловка, призванная оправдать в глазах российских граждан отсутствие у них оптимистичных экономических перспектив, а также общую неэффективность системы управления. И это на фоне чудовищного разрыва между уровнем жизни большинства граждан и представителей российского правящего класса (а также их близких). Но проблема глубже, и заключается она в том, что в российской элите, судя по всему, сами верят в наличие “сдерживания”. И это избавляет правящий класс от необходимости критического осмысления результатов собственной деятельности.

Откуда идея, что Запад “сдерживает” Россию?

Корни такой этой убежденности уходят глубоко в советское время, к рубежу 1940—1950-х годов.

После Второй мировой войны, несмотря на свою победу, советский человек снова обнаружил себя в той же убогой, бесправной, голодной и смертельно опасной реальности, в которой он был и раньше. Кроме того, был силен контраст с увиденной и все еще видимой Европой, поскольку гигантская советская армия осталась на покоренных территориях Центральной и Восточной Европы. В советском обществе существовал запрос на безопасное (то есть не сопряженное с критикой власти) объяснение ощущаемого диссонанса. Так появился обширный пласт не только пропагандистской, но и культурно-массовой продукции, призванной этот диссонанс снять. Чтобы не утомлять избыточными подробностями, достаточно упомянуть два сюжета.

Первый — это пропаганда, направленная против плана Маршалла, который подавался не как механизм послевоенного восстановления Европы, а как изобретенный США инструмент экономического закрепощения/порабощения/разграбления, а также разделения Европы. Кампания развернулась практически сразу после отказа СССР от участия в этом плане летом 1947 года, однако своего апогея достигла в 1948—1949 годах. И среди главных тезисов этой кампании были утверждения, что план Маршалла препятствует торговле Западной Европы с СССР и в принципе нацелен на борьбу с ним. Этим объяснялись не только гораздо более низкий уровень жизни советских граждан в сравнении с европейцами и американцами и трудности послевоенного восстановления, но и приоритеты советского руководства, сфокусированного на военных расходах.

Второй сюжет — это создание художественного образа Соединенных Штатов как страны, которая поставила себе целью помешать развитию Советского Союза, сдержать его или как минимум очернить советский строй. Здесь, например, можно вспомнить два фильма Михаила Ромма: “Русский вопрос” (1947 год) и “Секретная миссия” (1950 год). И такой мобилизующий на противостояние с Западом художественный образ довольно быстро стал стереотипом советского общественного восприятия, поскольку давал простое, понятное и комфортное объяснение окружающей политической и экономической реальности. Так зарождалась идеологема “сдерживания”, сохранившаяся в течение десятилетий.

Нельзя сказать, что слово взялось из ниоткуда. Американский дипломат Джордж Кеннан в знаменитой “Длинной телеграмме” из Москвы и в статье “Истоки советского поведения” в журнале Foreign Affairs сформулировал принципы политики сдерживания (containment). Эта политика предполагала противодействие Советскому Союзу исключительно в политической, идеологической и военной экспансии и в попытках разрушить институты американского и, шире, капиталистического общества. В целом речь шла о том, чтобы сдержать распространение коммунизма с его практиками массового насилия и государственного монополизма в экономике. О сдерживании развития самого Советского Союза как такового и, тем более, о борьбе с восстановлением уровня жизни граждан СССР речи не шло. Это, скорее, было следствием политики самой советской власти.

Но руководство СССР, традиционно пренебрегавшее экономическими интересами людей, легко обращало тезис о сдерживании собственной экспансии в тезис о сдерживании советского развития как такового. Так оно снимало с себя ответственность за естественные и неизбежные провалы плановой экономики. Более того, такая интерпретация американской политики сдерживания удачно следовала устоявшемуся нарративу о Гражданской войне, в котором одним из центральных сюжетов была интервенция бывших западных союзников царской России, а большевики превратились в борцов за сохранение нации. 

Позднее, уже в эпоху застоя, в СССР была предпринята попытка новой идеологической накачки антиамериканских и антизападных настроений. Диссонанс между декларируемой и наблюдаемой реальностью в советском обществе и даже внутри элиты усиливался (чему способствовала и медленная эрозия “железного занавеса”, и растущее отставание от Запада и другие кризисные явления), а спрос на теории заговора рос. Главная роль здесь стала переходить от стареющего руководства партии в руки КГБ. И помимо работы по разложению диссидентского движения и подавления инакомыслия, главная советская спецслужба начала собственное “идеологическое творчество”. Одним из наиболее ярких и известных продуктов этого “творчества” стала книга историка Николая Яковлева “ЦРУ против СССР”, суммарный тираж которой измерялся миллионами экземпляров (там, например, был пересказан “план Даллеса” по уничтожению Советского государства). 

Постсоветская Россия столкнулась с еще более глубоким кризисом, нежели поздний СССР. Движимая мощным ресентиментом, она снова предъявила запрос на понятные объяснения сложного мира. Здесь был полный набор от выдуманных цитат Маргарет Тэтчер (об “экономической целесообразности существования 15 миллионов русских”) и Мадлен Олбрайт (о “несправедливости того, что России принадлежат огромные природные богатства”) — до так называемой новой хронологии, авторы которой утверждают, что большая часть мировой письменной истории подделана, а колыбель современной цивилизации находится где-то между Ярославлем и Владимиром.

Неужели Путин во все это верит?

Вполне возможно.

Под конец 1990-х годов в свет вышла ставшая бестселлером книга отставного офицера спецслужб Андрея Паршева “Почему Россия не Америка”, в которой он не только утверждал, что России в силу географических причин не подходят рыночная экономика, глобализация и демократическое правление, но и писал об угрозе для самого ее существования, исходящей от Запада.

Книга была достаточно проста, чтобы быть понятной неограниченному кругу читателей, но снабжена вырванными из контекста таблицами и графиками, чтобы претендовать на интеллектуальность и даже научность. Кстати, именно Паршева можно считать автором “цитаты Тэтчер”, не известной никому в мире и довольно популярной в России.

Пока Россия приспосабливалась к жизни в глобальном мире, а доходы и общее благосостояние граждан непрерывно росли с конца девяностых и до 2008 года, подобные идеи имели ограниченное распространение. Но по мере замедления темпов роста спрос на реваншизм возрастал. 

Манифестом такого реваншизма стала мюнхенская речь Путина, произнесенная им еще в феврале 2007 года, в которой он среди прочего впервые обвинил Запад в ограничении доступа к высоким технологиям, в ограничении развития других стран и в дисбалансах “экономической безопасности” России. К этому времени уже несколько лет шел процесс огосударствления российской экономики — от создания государственных корпораций в разных секторах до отъема частных компаний. Такая модель развития имела очень ограниченные перспективы, и чем очевиднее это становилось, тем больше была необходимость в объяснении проблем и неудач.

Конспирологические теории, столь распространенные в позднем СССР, не могли повлиять на его реальную судьбу. Но парадоксальный эффект их распространение имело: по всей вероятности, они сработали на индоктринацию некоторых сотрудников самого КГБ, которые поверили в то, что было написано по заказу их руководителей. Начиная с девяностых сотрудники теперь уже российских спецслужб и деморализованные слои общества оказались восприимчивы к разного рода конспирологии и мифотворчеству. Об увлечении постсоветской элиты конспирологическими теориями мы уже писали в “Сигнале” о “золотом миллиарде”.

За мировым экономическим кризисом 2008—2009 годов последовала неудачная попытка институциональной модернизации в период правления Дмитрия Медведева. Итогом стал курс на консервацию российской политической и экономической системы, который закономерным образом привел к окончательной ставке Кремля на идеологему “сдерживания России”. Гражданам нужно было объяснить утрату их экономических перспектив, а заодно и то, как в ядро российского среднего класса превратились не те, кто что-то реально производит, а те, кто получает зарплату из бюджета от “распорядителей чужого”. А еще сохранение в неприкосновенности властных позиций и растущего благосостояния элиты.

Но самое главное — идеологема “сдерживания” избавляет российскую элиту от необходимости критического осмысления результатов собственного правления. Другими словами, данная идеологема избавляет ее от необходимости дискуссий и политической конкуренции, то есть работает на ее консолидацию и консервацию. И это важная часть политического консенсуса внутри нее.

В рамках этого идеологического консенсуса ответственность за все собственные ошибки перекладывается на внешний мир — на США и Европу и их политику “сдерживания” российского развития. Примерно такой же механизм перекладывания ответственности привел коренных жителей Меланезии к созданию карго-культов — проблема для них заключалась не в том, что они попросту не могли создавать нужные товары (“карго”), а в том, что товары создаются духами и у американцев просто лучше с ними связь. Так и в современной России: проблема не в ошибочном устройстве государства, которое не отвечает интересам граждан, а в том, что Запад проводит политику ее “сдерживания”, хотя сам якобы устроен еще хуже.

Впрочем, по мере накопления ошибок политическая дискуссия вернется. Почти незамеченная обществом попытка такой дискуссии уже случилась накануне войны, и только ужесточение российского внешнеполитического курса с полномасштабной агрессией против Украины ее остановило. И уже находясь в войне, российская власть продолжает транслировать, что Россию “сдерживает” Запад — теперь уже на пути “воссоединения исторически единого народа”. И, вероятно, часть элиты искренне в это верит.

Но расхождение между рассматриваемой идеологемой и реальностью никуда не денется и будет давать о себе знать. Есть два основных варианта снятия диссонанса. Первый — это ужесточение “идеологической дисциплины”. Подобный механизм мы можем наблюдать в различных тоталитарных и эсхатологических сектах, и это всегда заканчивается внутренним насилием, неспособностью к созидательной деятельности и в конечном итоге коллапсом таких сект. Второй — смягчение/модернизация/пересмотр основных идеологем или полный отказ от них, что случилось во времена оттепели и перестройки.

НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ, КОТОРОЕ МЫ СДЕЛАЛИ, ПОКА ПИСАЛИ ЭТО ПИСЬМО

У Джорджа Кеннана как провозвестника политики “сдерживания” в отношении СССР, конечно, были предшественники. В 1919 году французский премьер Жорж Клемансо призвал создать вдоль западной границы Советской России “непрерывную дамбу” — военный союз государств, которые обрели независимость в результате Первой мировой войны (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва, Польша, Чехословакия), а также Румынии, — чтобы не допустить экспансии большевиков в Европу. Идея была утопическая: слишком много противоречий было между самими этими странами. Тем не менее именно тогда в международный дипломатический обиход вошло французское словосочетание cordon sanitaire — “санитарный кордон”.