Осторожно, лифты закрываются

Первыми обитателями лагун на месте будущей Венеции стали беженцы из городов в глубине континента. В этих краях они спасались от набегов гуннов и всевозможных германских племен. Зимой эти болотистые места на севере Адриатики окутывал туман, а летом атаковали полчища мошкары, так что они служили надежным убежищем. Земли были настолько труднодоступны, суровы и негостеприимны, что захватчикам там просто нечем было поживиться.

В начале XIV века Венеция стала самым богатым городом Европы. По размерам она соперничала с Парижем и втрое превосходила Лондон. Венецианская республика создала настоящую империю. Она финансировала Четвертый крестовый поход и подчинила себе плодородные равнины севера до озера Гарда и реки Адда, а также побережье Далмации (ныне  — территория Хорватии). Она контролировала Кипр и правила Критом.

Истинной основой могущества и призванием Венеции была торговля. В пору своего расцвета республика снаряжала в плавание 36 000 моряков и 3300 кораблей. Она держала в своих руках торговлю солью  — стратегический товар тех времен, как сегодня нефть, и доминировала на торговых путях в Византию и Ближний Восток. Венецианский купец Марко Поло, чей отец торговал с Золотой Ордой, своим рассказом о посещении Китая по сути открыл эту страну для Западной Европы.

В XIV веке Франческо Петрарка, сидя у окна с видом на бухту Святого Марка, писал другу о том, что поражен торговыми талантами и коммерческими амбициями венецианцев: “Если бы ты увидел это судно, то сказал бы, что это не корабль, а гора, скользящая по морской глади. Он отправляется к Дону  — вот как далеко заплывают наши суда в Черном море. Но многие из тех, кто сейчас на борту, сойдут на берег и продолжат путешествие без остановки, пока не пересекут Кавказ и Ганг и не придут в Индию, а дальше  — в Китай и к Восточному океану. В чем причина ненасытной жажды богатства, завладевшей умами?”

Своим могуществом и деньгами Венеция была обязана суперэлите и политико‑экономической системе, которая ее взрастила. В основе экономики Венеции лежала коллеганца, прообраз акционерного общества, которое создавалось на один торговый поход. Гениальность идеи коллеганцы состояла в том, что она открывала экономику для новых игроков. Это было партнерское предприятие между “оседлым” инвестором, финансировавшим плавание, и путешественником, на чьи плечи ложились все тяготы и опасности странствий. Если инвестор оплачивал путешествие полностью, то получал 75% прибыли, если на две трети  — то половину. Коллеганца была одновременно и мощным механизмом экономического роста и социальным лифтом. Историки обнаружили, что в правительственных бумагах 960, 971 и 982 годов, в которых упоминались представители элиты, новыми были от 65 до 81% имен.

Главные выгоды от возвышения Венеции получала ее элита. Но как и все открытые экономики, экономика Венеции переживала взлеты и падения. Мы считаем социальную мобильность несомненным благом, но если вы уже на вершине, то мобильность означает конкуренцию со стороны новичков. И вот когда Венеция достигла вершины своего экономического могущества, ее аристократия, детище этого созидательного разрушения, предприняла попытку закрепить за собой свои привилегии на веки вечные. Венеция процветала благодаря относительно открытой политической системе, в которой широкий круг граждан имел право голоса при выборе правителя — дожа. А успешные люди, ранее не принадлежавшие к правящему классу, могли к нему присоединиться. Но в 1297 году истеблишмент, который постепенно усиливал контроль над правительством, уничтожил социальные лифты. А в 1315‑м была опубликована “Золотая книга” — официальный реестр венецианской знати. Тот, чьего имени не было в этой книге, не мог претендовать на то, чтобы войти в правящую элиту.

Переход от нарождающейся представительской демократии к олигархии был настолько резким, что венецианцы дали ему название La Serrata (“Закрытие”). А вскоре политическая преграда стала экономической. Контролируемое олигархами венецианское государство постепенно лишало новичков возможности заниматься коммерцией.

Коллеганца — юридическое новшество, которое принесло процветание Венеции и другим итальянским городам‑государствам, была запрещена. Правящая элита Венеции действовала в собственных краткосрочных интересах: отсекая предпринимателей‑новичков, привилегированный класс получал монопольный контроль над прибыльными торговыми путями. Но в долгосрочной перспективе “Закрытие” стало началом конца процветания и олигархов, и Венеции в целом. В 1500 году население Венеции было меньше, чем в 1330‑м. В XVII и XVIII веках, пока остальные европейские города росли, некогда самый богатый город Европы все сильнее пустел.

Экономисты Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон используют историю расцвета и упадка Венеции, чтобы проиллюстрировать свой тезис о причинах успеха или провала государств. Успешным государствам присущи “инклюзивные” институты, обеспечивающие максимальную “включенность” граждан в политическую и экономическую жизнь, тогда как провалившимся — институты “выжимающие”. “Выжимающие” государства, доказывают они, контролируются правящими элитами, чья цель — выжать из остального общества максимум богатства и удержать за собой власть.

“Инклюзивные” государства предоставляют каждому гражданину право голоса по политическим вопросам и доступ к экономическим возможностям. “Инклюзивные” общества процветают за счет положительной обратной связи: открытость ведет к повышению благосостояния, а оно в свою очередь создает стимул к еще большей открытости. История США, возникших в результате революции против “выжимающей” системы, наглядно демонстрирует, как на практике работает механизм положительной обратной связи.

История “Закрытия” позволяет Асемоглу и Робинсону показать, что положительную обратную связь можно нарушить. Элита, преуспевшая благодаря “инклюзивным” институтам, может не устоять перед искушением втащить за собой лестницу, по которой она поднялась. Есть масса причин тревожиться из‑за возвышения современной суперэлиты: резкий рост неравенства размывает гражданские ценности, негативно влияет на уровень преступности, на мораль, а по некоторым исследованиям и на здоровье. Однако самая большая опасность кроется именно в “Закрытии”. Чем богаче верхушка, тем у нее больше возможностей переписывать правила игры в свою пользу. Перед таким искушением сложно устоять.

Пример “Закрытия” показателен тем, что венецианские олигархи, которые сделали свое общество закрытым, были порождением здоровой открытой экономики. Они не родились олигархами — они сделали себя ими. Это важно, поскольку стремительно растущее неравенство доходов стало непреложным политическим фактом современной жизни. В США, где стараются лишний раз не затевать открытое обсуждение классовых перегородок, преобладают попытки разделить плутократов на “плохих” и “хороших”. Основатель Apple Стив Джобс — герой, а Ллойд Бланкфейн из Goldman Sachs — злодей. Крупный бизнес — зло, малый — добро. Банки c Уолл‑стрит — спекулянты и не заслужили того, чтобы им помогали, а автопроизводителей из Детройта надо спасать.

Больше всего этот подход нравится “хорошим” плутократам. “Множество людей недовольны действиями правительства, предпринятыми для спасения финансовой отрасли. Эти меры считаются несправедливыми, — сказал мне председатель совета директоров Google Эрик Шмидт. — Но недовольных, например, компанией Microsoft и Биллом Гейтсом вы не найдете, правда? Гейтса считают в Америке фигурой исторического масштаба, создателем глобальной компании. Поэтому я думаю, что очень важно делать различие между богатыми людьми, которые сколотили состояние на экономической ренте, и теми, кто создал новую корпорацию или новый источник дохода”.

Этот посыл во многом справедлив. Делить плутократов на рантье и созидателей — хороший способ судить о том, с какой экономикой мы имеем дело: “инклюзивной” или “выжимающей”. Предоставляя больше возможностей эффективным предприятиям, а не рантье, можно создать открытую экономическую систему. Но уязвимые места есть и у такого подхода.

Во‑первых, для плутократов еще не придумано “единого мерила”, а без него сложно понять, кто созидатель, а кто рантье. Эммануэль Саез, экономист, который исследует феномен 1% сверхбогатых, однажды сказал мне: “Вероятно, действительно существуют некоторые виды деятельности, которые являются по‑настоящему созидательными, рыночными, тогда как другие представляют игру с нулевой суммой”. Но отделить одно от другого не так просто: “Вряд ли кому‑то понравится, если решать, какой бизнес “хороший”, а какой “плохой”, будет правительство, наказывая “плохой” бизнес, скажем, специальными налогами. Ведь в игру вступят лоббистские силы, правда?.. Даже экономистам трудно отличить “плохой” бизнес от “хорошего”. Тем более когда события разворачиваются на наших глазах”.

Еще важнее то, что разница между “хорошими” и “плохими” парнями не так велика, как нам хотелось бы думать. “Инклюзивные” и “выжимающие” общества очень разные, но экономические элиты в них действуют под влиянием одного и того же стимула: делать деньги и повышать конкурентоспособность своих компаний. Попытки переписать правила в свою пользу — это не исключение, а то, к чему стремится любой бизнес. Разница между двумя типами обществ не в том, что в одних бизнесмены хорошие, а в других плохие, а в том, что в некоторых обществах наличествуют адекватные правила и процедуры их соблюдения.

Возьмем одного из самых почитаемых американских миллиардеров Уоррена Баффетта. Вот как он описывает философию инвестирования в недавнем письме акционерам. “По‑настоящему великая компания должна быть защищена надежным “крепостным рвом”, иначе ей не получить отдачу от инвестированного капитала, — поясняет Баффетт. — Присущее капитализму созидательное разрушение благотворно для общества, но оно отнимает определенность у инвестора. Если “крепостной ров” нужно постоянно углублять, то в конце концов от него ничего не останется”. Как и венецианцы, внесшие свои имена в “Золотую книгу”, Баффетт понимает, что созидательное разрушение в открытой экономике — это благо для страны. Но мудрые капиталисты, такие как он сам, предпочитают оградить себя непреодолимыми “крепостными рвами”.

Любимые “крепостные рвы” Баффетта — это компании с низкими производственными издержками или известными мировыми брендами. Но есть и другое мощное средство — фаворитизм со стороны правительства.

Обращаться ли к правительству за поддержкой — это вопрос бизнеса, а не идеологии или морали. Известный инвестор и борец с госрегулированием Кен Гриффин однажды сказал, что долг перед акционерами обязывает генерального директора идти с протянутой рукой к правительству, “желающему раздавать подарки”.

Даже если “крепостные рвы” создаются исключительно благодаря предпринимательскому гению, они не всегда идут на пользу общему благу. Если поначалу Microsoft восхищались как новатором мирового масштаба, то затем компьютерные фанаты возненавидели компанию, которая обнесла себя очень эффективным и доходным “крепостным рвом”. Эта преграда сделала Гейтса миллиардером. В конце концов антимонопольные ведомства в США и Европе решили, что вырытый компанией “крепостной ров” слишком вреден для общества, и заставили Microsoft перебросить через него несколько мостов.

Все бизнесмены мечтают о собственном “Закрытии”. И чем сильнее по сравнению с остальными они становятся, тем больше у них возможностей возвести такую преграду.

Одна из целей “Золотой книги” — закрепить передачу олигархических привилегий по наследству. Это вторая серьезная угроза, таящаяся в неравенстве доходов. Современные плутократы обрели свое богатство благодаря тому, что смогли оседлать кардинальные экономические изменения. Но когда они передадут свои состояния наследникам, на место “плутократов‑работяг” придет новая элита, напоминающая золотую молодежь 1920‑х. Это будут плутократы, которые родились богатыми. Передача привилегий от одного поколения другому — постепенный, нарастающий и очень интимный процесс. Но как орудие превращения “инклюзивного” социально‑экономического порядка в “эксклюзивный” она может быть настолько же мощной, как венецианское “Закрытие”.

Этот экономический феномен председатель Совета экономических консультантов при президенте США Алан Крюгер назвал “кривой Великого Гэтсби”. Восходящая к работам канадского экономиста Майлса Корака, эта кривая указывает на взаимозависимость между неравенством доходов и социальными лифтами: чем неравенство сильнее, тем хуже работают социальные лифты. Это приводит к парадоксу в обществах, чье процветание зиждется на предпринимательской энергии, высвободившейся благодаря социальным лифтам. Вспомните Кремниевую долину с ее великолепными публичными университетами и государственным финансированием исследований или Венецию эпохи комменды. Успех открытых обществ, одним из проявлений которого оказывается возникновение суперэлит, грозит уничтожением одной из предпосылок возвышения этих элит — эффективных социальных лифтов.

Современная “Золотая книга” не столь явственна, как ее предшественница: это не список аристократов или богатых наследников. Настоящая “Золотая книга” во все более усложняющейся экономике — это дипломы престижных университетов, которые становятся уделом глобальной суперэлиты. Действительно, статистика показывает, что состояние родителей сильнее, чем высокие отметки в старших классах, влияет на то, закончит человек колледж или нет. С этой формой передачи привилегий по наследству бороться труднее всего. Одно дело — ругать банкиров за лоббирование выгодных им законов или Microsoft за использование своего доминирующего рыночного положения для ограничения конкуренции. Но кто может винить 1% сверхбогатых за то, что они хотят своим детям того же, что и остальные 99%? В конце концов, наличие социальных лифтов означает и то, что кто‑то выбывает из верхушки. И в обществе, где разрыв превращается в пропасть, с этим особенно трудно смириться.

В 2012 году в Давосе я разговаривала о социальных лифтах и доступности университетов Лиги плюща с Рут Симмонс, президентом Университета Брауна. Она уважаемый член суперэлиты, первая афроамериканка, возглавившая университет Лиги плюща. Плутократы с энтузиазмом приняли ее в свои ряды и наградили местом в совете директоров Goldman Sachs. Это не просто символ статуса: на этом посту Симмонс получала свыше $300 000 в год, а когда в 2010‑м ушла в отставку, ее акции стоили более $4 млн. Симмонс с энтузиазмом рассказывала о помощи детям из бедных семей при поступлении в Университет Брауна и дальнейшем обучении. Но когда я спросила ее, не настала ли пора отменить льготы при поступлении для детей выпускников, она рассмеялась и ответила отрицательно: “У меня подрастает внучка. Еще не время”.

Карл Маркс понимал опасность капиталистического “Закрытия”, более того — он на него рассчитывал. “Капитализм несет в себе семена собственного разрушения”, — утверждал он. Маркс предсказывал, что поднимающийся капиталистический класс, подобно близорукой венецианской элите, в итоге создаст систему, которая настолько укрепит его господство, что экономический рост прекратится, а сама система станет политически нестабильной.

Самый поразительный политический факт последних двух столетий состоит в том, что этого не произошло. В отличие от венецианской элиты, западные капиталисты покорились созидательному разрушению и конкуренции с новыми участниками рынка, что привело к созданию все более “инклюзивных” экономических и политических систем. В результате мы переживаем эру самого динамичного экономического прогресса в истории человечества.

Одной из причин такого поведения элит был сам Маркс: страх перед коммунистической революцией — мощный стимул для реформ. Уж лучше дать рабочему классу права голоса и социальные гарантии, чем дожидаться, когда придут большевики и заберут сразу все. XX век был веком открытости и по другой причине: бизнес‑элиты, особенно неоспоримые мировые лидеры — американцы, понимали, что их процветание неразрывно связано с процветанием среднего класса. Эпоха массового производства требует массового рынка. Как сказал Генри Форд, рабочие должны зарабатывать достаточно, чтобы покупать его автомобили.

Глобализация, похоже, уменьшает политические и экономические стимулы плутократов поддерживать открытость. В современной взаимосвязанной экономике западные демократии могут импортировать экономический спрос с развивающихся рынков, а развивающиеся рынки могут импортировать демократию с Запада. Иными словами, западные компании меньше зависят от процветающего среднего класса у себя дома, поскольку могут продавать товары нарождающемуся среднему классу на развивающихся рынках. Форд нуждался в американском среднем классе с высокой покупательной способностью, тогда как его преемники в поисках массового потребителя могут выходить на развивающиеся рынки.

Тем временем олигархи, процветающие на развивающихся рынках, могут не слишком беспокоиться о том, что политические репрессии в их странах отрежут их от инноваций, порождаемых демократиями. Князьки коммунистического Китая могут импортировать технологии с Запада, а российские олигархи — напрямую инвестировать в самые перспективные стартапы Кремниевой долины. Все они могут покупать дома на Манхэттене, в Кенсингтоне или на Лазурном Берегу и отправлять детей в частные британские школы или университеты Лиги плюща.

Христя ФРИЛАНД