Менталитет. Чем российский отличается от западного?

Привычный ответ: “Менталитет такой”. Кто-то говорит, что российскому менталитету присуща “агрессивная высокомерность”, кто-то — “генетическое холопство и интеллектуальная растленность”. 

Тем временем министр иностранных дел России Сергей Лавров в последние примерно полгода неустанно бичует “менталитет западного сообщества” (имея в виду элиту), которое “непоправимо уверено в собственной исключительности”, “уверовало в свое право выстраивать мир по собственным лекалам” и “постоянно выстраивает [в Украине] анти-Россию”.

Слово “менталитет” употребляют очень многие — и чуть ли не каждый вкладывает в него какое-то свое значение. И все бы ничего, если бы такое трудноопределимое понятие не было ответом на такие тяжелые и важные вопросы.

СУЩЕСТВУЕТ ЛИ МЕНТАЛИТЕТ?

Как утверждает политолог Екатерина Шульман, нет. Даже ее фан-клуб называется “Менталитета не существует”. Она говорит, что это ненаучный термин. При всем уважении, поспорим: термин как термин. Другое дело, что им злоупотребляют как мало каким другим — и поэтому им практически невозможно оперировать всерьез. 

В научный оборот “менталитет” ввел французский антрополог Люсьен Леви-Брюль: в начале ХХ века он опубликовал несколько работ, посвященных mentalité primitive, то есть “первобытному мышлению”. Такое мышление он приписывал коренным народам Австралии, Океании и Южной Америки. Леви-Брюль полагал, что они отличаются от европейцев не только технической оснащенностью и образом жизни, но и самим способом думать. 

Ученый приводил такой пример: для амазонского народа бороро одно и то же существо может быть одновременно человеком и попугаем. И если для нас такое представление нарушает один из базовых законов логики (утверждения “А — это человек” и “А — это попугай” противоречат друг другу и не могут оба быть истинными), то для бороро здесь нет никакой проблемы. У них своя логика, которая для нас так же труднопостижима, как для них — закон непротиворечия.

Леви-Брюль понимал менталитет (он же ментальность, в переводе — мышление) как совокупность коллективных представлений и “привычек сознания”, которые передаются внутри социальной группы из поколения в поколение. Хорошая аналогия — язык: он тоже существует не сам по себе, а лишь в общении людей и передается из поколения в поколение — не то чтобы навязывается, но всякий член группы неизбежно его осваивает.

При этом, как подчеркивал Леви-Брюль, за примерами “первобытного” или просто какого-то “другого” мышления не обязательно ездить в амазонские джунгли. Например, современному человеку не всегда понятно, почему определенная еда считается кошерной или некошерной, — даже если это верующий иудей, который сам соблюдает кашрут. Для индусов омовение в Ганге — это очищение, хотя европейцам эта процедура может показаться предельно негигиеничной. Американцу бывает удивительно, как тщательно россияне различают уличную и домашнюю обувь. Идея ритуальной чистоты, на которой основаны все эти обычаи, не всегда умещается в наш обыденный здравый смысл. 

Леви-Брюль, кстати, был кабинетным антропологом: сам он не ездил в экспедиции, а изучал чужие полевые отчеты и сообщения путешественников прошлых веков. Иногда это приводило к курьезам. Например, уже после его смерти религиовед Джонатан Смит доказал, что про “людей-попугаев” — это просто недоразумение: бороро говорили, что люди превращаются в попугаев после смерти, а европейцы, на чьи заметки опирался Леви-Брюль, просто не так их поняли. Впрочем, и в его работах, и в других антропологических и этнографических исследованиях достаточно примеров того, что в некоторых культурах какое-то существо может быть, скажем, одновременно человеком и рыбой. 

Идея, что у представителей разных культур, особенно разделенных веками и/или океанами, могут быть принципиально разные представления о таких фундаментальных вещах, как пространство, время и логика, была и остается предметом ожесточенных научных и философских споров. 

В любом случае это явно не то же самое, что вкладывают в слово “менталитет” применительно к современности. Но этот термин давно приобрел расширительное значение. 

ПОЧЕМУ В РОССИИ СОВРЕМЕННЫЕ СОБЫТИЯ ТАК ЧАСТО ОБЪЯСНЯЮТ ЧЬИМ-ТО “МЕНТАЛИТЕТОМ”?

Все началось с того, что понятием mentalité (в русских переводах — обычно “ментальность”) стала активно пользоваться школа “Анналов” — несколько поколений французских ученых, которые занимались преимущественно историей Средних веков, но оказали большое влияние на все гуманитарные и общественные науки (мы кое-что писали о школе “Анналов” в выпуске “Историческая (не)справедливость”). Идеи и терминология этой школы стали проникать в СССР в шестидесятые и особенно в семидесятые. Историк Арон Гуревич, например, брался реконструировать ментальность средневековых европейцев. 

Так термин вошел в моду, еще не обретя четкого толкования. Руководитель Новгородской археологической экспедиции Валентин Янин рассказывал, как однажды в середине семидесятых на одной исторической конференции объявил конкурс на лучшее объяснение “модного” и “загадочного” термина “менталитет”. И сам же выиграл, предложив толкование “Алитет, который пошел работать в милицию”.

В восьмидесятые филолог Дмитрий Лихачев и философ Мераб Мамардашвили употребляли слово “ментальность” в значении “[индивидуальное] мышление” или даже “глубокомыслие”. Тем временем в эмиграции священник Александр Шмеман писал о “православной ментальности в Америке” и о политической “правой ментальности”, а Сергей Довлатов (точнее, конечно, его литературное альтер эго) в “Иностранке” — об американских темнокожих, которые “рабами были двести лет, что отразилось соответственно на их ментальности”. 

Эмигранты, ко всему прочему, регулярно читали западную прессу, а там много писали о siege mentality (“психологии осажденной крепости”) и bunker mentality (“бункерном мышлении”). Да-да, оборот “бункерное мышление” стали применять к администрациям Никсона и Рейгана лет за сорок до “бункерного Путина”. Под влиянием английского mentality у русских “менталитета” и “ментальности” появилось еще одно значение.

Взрыв популярности слова “менталитет” в российском контексте случился в начале девяностых. Как ни странно, важнейшую роль тут сыграл ученый, который сам этим словом не пользовался, — социолог Юрий Левада. В 1993 году у него вышла книга “Советский простой человек”. Она была о том, что советская цивилизация взрастила “особый социокультурный антропологический тип” — того самого “советского человека”: безынициативного, неамбициозного, неискреннего, недоверчивого, боящегося личной ответственности. В бурной дискуссии по поводу концепции Левады этот набор характеристик стали называть “советским / постсоветским / российским / русским менталитетом”. Модному слову с не вполне определенным значением нашли новое применение.

Споры о концепции Левады не утихают по сей день. Его многолетний соратник Лев Гудков настаивает: в современной России тип “советского человека” продолжает воспроизводиться за неимением других жизнеспособных образцов. Однако у концепции “советского человека” очень много критиков: она опирается на устаревшие теории коллективной культурно-политической психологии, сильно политизирована и вообще отдает интеллигентским снобизмом.

Как бы там ни было, благодаря этому спору “менталитет” стал в постсоветской России синонимом “системы ценностей”. Причем, в отличие от изменчивых ценностей, менталитет стал представляться чем-то устойчивым настолько, что может не меняться столетиями. И вплотную приблизился по смыслу к “национальному характеру”.

ЗНАЧИТ, НИКАКОГО “РОССИЙСКОГО МЕНТАЛИТЕТА” ВООБЩЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ?

В российском обществе — со слабыми социальными связями и сильным неравенством возможностей — “менталитет” — удобное слово. Оно пригождается, когда человек не может объяснить что-то в социальной жизни — и только разводит руками: “Менталитет такой”. Это не ответ ни на какой вопрос — это отказ от ответа, расписка в собственном бессилии. Например, однажды Путин поправил журналиста, критиковавшего российскую бюрократию: сказал, что “не существует такой национальности — чиновник и бизнесмен”, а вот “ментальность народа”, которой можно все объяснить, по словам президента, “конечно”, есть.

И еще это способ экзотизации — отделения себя от своих же соотечественников, представления их “другими”, “экзотичными”. “Менталитет” — это почти всегда то, что бывает с другими. Редко кто всерьез называет себя носителем какого бы то ни было менталитета: он бывает у каких-нибудь “них”, в крайнем случае у “нас”, к которым говорящий причисляет себя лично поневоле. 

Только один пример. В выпуске про “ручное управление” мы вспоминали, как в 2009 году Путин (в ту пору премьер) лично разруливал ситуацию в Пикалеве Ленинградской области, где из-за кризиса тысячи людей остались без работы. Так вот, тогда местный профсоюзный начальник рассказывал главе правительства: “Предлагалась даже работа за пределами Пикалево, но людей это не устраивало, поскольку они уже здесь материально. Вообще, российский менталитет в данном случае не динамичный”. Этот начальник, вероятно, и сам не заметил, что прибегнул к экзотизации: мол, я-то нормальный, а вот “эти” — с менталитетом, странные какие-то. Будто он конкистадор, а они — бороро. 

На самом деле Путин не то чтобы злоупотребляет словом “менталитет” — и тем примечательнее, какое разное значение вкладывает в него в разных контекстах. Вот, например, встреча с судьями Конституционного суда в 2013 году. Путин посетовал, что “российское общество еще, скажем так, не в полной мере искоренило так называемый правовой нигилизм”, — и тут же подчеркнул, что “изменился менталитет российской власти”. Подразумевалось, очевидно, что в России власть больше, чем граждане, уважает закон (напомним, в другой раз он говорил, что никакого особого менталитета чиновников не существует).

В интервью агентству Bloomberg в 2016 году Путин назвал главными чертами “менталитета россиянина” “стремление к справедливости” и “стремление к какому-то высокому моральному идеалу”. 

Выходит, есть какой-то “наш” менталитет, который жаждет справедливости и высоких моральных идеалов, но не уважает право, и который “общий” или “похожий” с другими постсоциалистическими странами. И еще отдельно есть какая-то власть, у которой менталитет другой. И Путин, кажется, охотно “присоединяется” и к тому, и к другому. А вы говорите, не может кто-то быть одновременно человеком и попугаем.

А вот интервью Первому каналу и встреча с руководством Russia Today, 2013 год. Путин подчеркивал, что “у нас” “очень похожий” или даже “общий” менталитет с постсоветскими странами, и прежде всего с Украиной. После 24 февраля это звучит довольно зловеще. Кстати, еще раньше, в 2006 году, в интервью Süddeutsche Zeitung Путин говорил, что “в восточной части Европы менталитет был очень похож у всех людей” — это было про то, что ему легко найти общий язык с Ангелой Меркель, которая жила в ГДР.

У Леви-Брюля и школы “Анналов” “другая ментальность” означала фундаментально другую структуру мышления, другие логические законы и другое представление о мире. В речах Путина, его соратников, профсоюзных начальников и даже критиков самого концепта “менталитет” он может означать национальный характер, систему ценностей воображаемого большинства или идеологическую химеру. Короче говоря, “российский менталитет” — это очередная версия “русской души” и “особого пути”: в лучшем случае метафора для описания разом всего, чем Россия отличается от остального мира, в худшем — просто попытка “за умного сойти”, сказать что-то многозначительное про то, про что сказать нечего. 

НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ, КОТОРОЕ МЫ СДЕЛАЛИ, ПОКА ПИСАЛИ ЭТО ПИСЬМО

Может быть, это не будет неожиданным для некоторых из наших читателей, но нас впечатлило, что не меньше половины случаев употребления слова “менталитет” в новостях приходится на спортивную тематику. У команды может быть “менталитет победителя”, у бойца смешанных единоборств — “менталитет гангстера”, у футболиста — “менталитет чемпиона” и так далее. Будем считать это лишним доказательством того, что это слово употребляют кто во что горазд.