Кувалда, атомная бомба и френч, или Как демонстративный имморализм стал почти официальной доктриной государства

Речь, разумеется, не обо всем обществе, а о его части. Тем не менее, к войне многие социальные слои успешно адаптировались, и либо выбирают формулу отстраненного неучастия, либо проявляют агрессивный конформизм и выражают активную поддержку властям, что предполагает выпячивание собственной жестокости, примитивности и аморальности.

Совершенно в духе телевизионных кремлевских ток-шоу.

Власть “настоящих мужиков”

Война пробудила комплекс национальной неполноценности, обнаружившийся сразу после начала “спецоперации”: военный год начался с того, что россияне принялись опустошать магазины с импортными товарами и спасать свои валютные накопления.

Затем наступил этап самогипноза: вот теперь-то мы избавимся от зависимости от Запада и научимся все производить сами; кроме того, мы сильнее духом, мы способны продемонстрировать миру подлинную мощь всего русского. И сила эта не является мягкой — она жесткая, жестокая, имперская. “Героизация насилия как условие признания величия страны — оборотная сторона сознания коллективной ущербности, требующей компенсации”, — писал в работе “Возвратный тоталитаризм” социолог Лев Гудков. По его оценке, “представление о мощи государства, опирающееся на военную силу, на угрозу применения ядерного оружия, означает высокую ценность насилия как такового в массовом сознании, символически выраженную авторитетом соответствующих институтов (речь идет об армии, президенте, ФСБ и примкнувшей к ним и освящающей своим авторитетом насилие Русской православной церкви. — А. К.)”.

Рабочий и колхозница предъявляли миру серп и молот, вагнеровец и русский генерал (политик) показывают миру кувалду и атомную бомбу. Попытка продемонстрировать наследственность вагнеровца по прямой от советского солдата-освободителя, держащего на руках спасенного ребенка, абсолютно абсурдна, однако это одна из основных сегодняшних идеологем: наш народ поднялся на оборонительную “народную”, “отечественную” войну против Запада, который всегда атаковал нас, являясь то в образе псов-рыцарей, то Наполеона, то Гитлера, то, как теперь, НАТО.

Это абсолютно сталинский дискурс и сталинский пантеон исторических героев. Сильные руководители, предшественники Владимира Путина, — это Иван Грозный с его опричниной, Петр Первый, “возвращавший и укреплявший” русские земли, и Сталин, словно стоящий гигантской тенью за спиной отправляющихся на фронт мобилизованных солдат. Эти солдаты своими телами разделили с Путиным ответственность за восстановление “исторических территорий” Русского мира, они готовы к героической смерти, которая, как утверждает патриарх РПЦ, смоет все грехи. Танатократия, политическая некрофилия очень архаичны, но именно они подчеркивают сам факт поощрения со стороны государства и Церкви облагороженного их санкцией имморализма.

Нарочитая антисовременность такого дискурса и таких приказов сверху — и есть та самая героизация насилия, противоречащая духу и букве Конституции Российской Федерации. Насилие предполагает демонстративное пренебрежение правами человека и гражданина, ценностями гражданского общества: в этом смысле не случайным, а очень даже симптоматичным было решение (которое, впрочем, не состоялось) одного из подразделений военной прокуратуры заблокировать сайт ООН — именно в этой организации сосредоточены те ценности, которые являются чуждыми сегодняшней российской власти.

Как не случайным оказался безоглядный и демонстративный разгром практического и символического наследия академика Андрея Сахарова — объявление Фонда Сахарова “нежелательной организацией” и выселение Сахаровского центра из его помещений в Москве, когда-то переданных государством в бессрочное пользование.

Характерно и то, что, например, образец современных российских медиа, то есть части гражданского общества, интернет-ресурс “Медуза”, давно объявленный “иностранным агентом”, стал еще и “нежелательной организацией” — трансляция либеральных гуманистических и ненасильственных ценностей именно что нежелательна для государства, где лидер одной из парламентских фракций Сергей Миронов позирует с кувалдой, присланной Евгением Пригожиным, а бывший президент Дмитрий Медведев появляется на людях в свежесшитом френче, становясь похожим не столько на Сталина, сколько на северокорейского лидера или телеведущего Соловьева.

Кувалда — символ внесудебных расправ, которые тем самым оправдываются и даже романтизируются. Френч — символ тоталитарного прошлого страны, образца для сегодняшней власти и части общества.

В массовое сознание благодаря такому в буквальном смысле слова лидеру общественного мнения, как Пригожин внедряется героика криминальной среды. Новый герой — заключенный-уголовник, оступившийся, но искупающий вину уничтожением врага. Такой человек — “настоящий мужик”, не то что те, которые и во время “народной войны” малодушно пытаются жить довоенной жизнью, сохраняя признаки нормальности.

Отныне нормально ненормальное, нормативно — ненормативное.

Кто диктует повестку

Конечно, это саморазоблачение режима, который Путин строил больше двадцати лет и, наконец, достроил. В таком режиме ценность человеческой жизни стремится к нулю, и она обретает смысл лишь в готовности положить голову за самого Путин и его ближний круг, одержимый архаическими конспирологическими теориями.

Режим утрачивает и свои институциональные основы, основы государственности: авторитарные нормотворчество и правоприменение размывают самые основы права, а одним из источников “законодательных” инициатив становится лидер криминальных элементов, объявленных героями страны: стоило Пригожину, охотно позирующему в рамках новой эстетики на фоне свежих воинских кладбищ (похожих, скорее, на массовые захоронения), предложить Думе внести в Уголовный кодекс статью о дискредитации бывших осужденных, принимающих участие в боевых действиях в Украине, как эту идею председатель Думы Вячеслав Володин с энтузиазмом взял в работу. Получается, что именно “кремлевский повар”, готовящий самые разнообразные блюда, не только формирует новую этику и эстетику, внедряет криминальную субкультуру, но и диктует законодательную повестку государству. А парламент становится его инструментом. Чтобы нарастить харизму, государственные деятели вроде Миронова или Володина пытаются оказаться поближе к новому русскому “мачо” — Пригожину. Власть неформального лидера новой “дикой дивизии” закрепляется ритуалами — выжившие уголовники награждаются медалями “За отвагу”, тоже символическим образом отсылающими к героизму солдат Великой Отечественной войны.

Происходит деформализация власти и ее практик. В новых обстоятельствах, например, нормой становится не легитимный импорт, а так называемый “параллельный”, то есть, по сути, контрафактный. Правосудие оказывается не легальным, а внесудебным, причем при полном попустительстве структур, которые должны следить за соблюдением хотя бы формальных судебных процедур.

Ко всему этому общество проявляет терпимость: предпочитает не замечать, воспринимает как должное или даже одобряет. Во всяком случае существенная часть общества, что позволяет Путину продолжать то, что он начал в активной фазе в феврале 2022 года. В активной — потому что в пассивной стадии все те же тренды превращения власти в аморальную, наличествовали уже в течение многих лет.

Но для того, чтобы имморализм стал практически официальной доктриной, понадобилась “специальная военная операция”.