Кризис жанра

Такой результат обеспечивается не только выбором возделываемых культур. Их высокой урожайности способствуют специальные приемы использования пресной воды, включая ее очищение и повторное потребление. При высыхающих реках и озерах в регионе издавна строят накопители дождевой воды. В ряде случаев также удается воспользоваться ресурсом подземных источников и опреснительных установок.

Помимо этого, особую роль играет система точечного полива. В садах и виноградниках, которые могут занимать десятки и сотни гектаров, вода подается при помощи шлангов. По ним она подводится к каждому дереву или лозе. Поливать стараются по утрам, когда температура не столь высока и испарение влаги менее интенсивно, что максимально способствует ее доступу к корням растений.

Шланги при этом нередко проложены под тротуарами и об их наличии можно догадаться лишь по пластиковым отводам, выглядывающим у самых оснований деревьев. Понятно, что зелень полей и городов в этих условиях зависит не только от наличия влаги, но также от системы ее накопления, распределения, подачи и способа подвода к растениям.

Поразительно, но в свете бытующих макроэкономических представлений этот очевидный вывод следовало бы признать ошибочным. Дело в том, что согласно сложившимся стереотипам экономическое процветание определяется объемом денежной ликвидности, но не качеством финансовой системы, которая эту ликвидность аккумулирует и разносит по всей экономике. Так что, прибегнув к нехитрой аналогии, следовало бы признать, что тень бульваров и урожайность полей не зависят ни от технического состояния ирригационной системы, ни от специфики возделываемых культур, ни от особенностей их полива.

Инфляция: когда меньше — не лучше

Насколько невероятен этот взгляд, настолько же серьезно макроэкономическая мода связывает экономический рост с монетарной политикой центрального банка, игнорируя состояние финансовой системы и то, как она распределяет денежные потоки между разными сферами производства.

Согласно этой моде критерием экономического успеха служит не занятость, технологическое развитие или уменьшение бедности, а динамика цен: если она ниже 2%, считают, что любой стране гарантирован устойчивый рост. Пик популярности этого незатейливого рецепта наблюдался накануне мирового кризиса 2008 года. Практическим его воплощением стало инфляционное таргетирование (ИТ), активно пропагандируемое рядом ведущих стран и влиятельнейшими международными институтами (МВФ, Всемирным банком, ЕБРР).

Согласно ИТ, монетарная политика центрального банка должна подчиняться одной-единственной цели — достижению 2-процентной инфляции посредством использования одного-единственного инструмента — процентной ставки. Все другие аспекты денежно-кредитного регулирования (состояние финансовой системы, качество экономического роста, валютные ограничения, обменный курс и т.д.) подстраиваются под это правило либо вообще игнорируются. При этом вынужденной драпировкой теоретических пустот ИТ служат аллегории наподобие “нельзя усидеть на двух стульях”.

Практическую ценность этих многозначительных, но мало что значащих сентенций четвертый год подряд демонстрирует ЕС, евровалютное ядро которого олицетворяет ценовую аскету и международные финансовые проблемы. Мало того, что в Европе они начались с Исландии, принявшей обет инфляционного таргетирования, так еще и последующий экономический спад 2009 года в ЕС разразился на фоне близкой к нулю инфляции (0,3%) — публичный конфуз вероучения, обещавшего экономическое благополучие при стабильных ценах.

Одним из первых от его ортодоксальной версии тихо, чисто по-английски отошел Банк Англии. Вместо ужесточения монетарной политики он уже три года удерживает ставку своего процента на самом низком с 1694 года уровне (0,5%). Помимо этого, с марта 2009-го он накачивает экономику ликвидностью (325 млрд. фунтов стерлингов), покупая гособлигации, а также активы страховых компаний и пенсионных фондов. Примечательно, что при этом инфляция в британской экономике вдвое превышает целевой 2-процентный уровень: с 2006-го по 2011 год она выросла с 2,3 до 4,5%. В отечественных реалиях это равносильно тому, что вместо спрогнозированной правительством на 2011 год инфляции (8,9%) и фактически достигнутой (4,6%) ее показатель составил бы порядка 20%.

Аналогичная ситуация наблюдается и в странах зоны евро, где инфляция устойчиво колеблется в диапазоне 2—3%, а ее падение ниже магических 2% “обеспечил” экономический кризис. Вопреки этому, процентная ставка Европейского центрального банка (ЕЦБ) удерживается на минимальном 1-процентном уровне. Дополнением к ней в декабре 2011 года и феврале 2012-го послужила последовательная инъекция 489 и 529,5 млрд. евро, доступ к которым поэтапно получили 523 и 800 финучреждений. Примечательно, что указанные средства выдавались на три года — немыслимо длительный срок для кредитов рефинансирования центрального банка.

Сделай сегодня нечто подобное Национальный банк Украины, и разрыв любой финансовой программы с МВФ ему был бы немедленно гарантирован: воистину, что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Причем касается это не только длительности кредитов рефинансирования, но и реальной их стоимости — несложно заметить, что ведущие европейские центробанки предоставляют их по ставкам, меньшим уровня инфляции, в силу чего реальная цена их кредитов остается отрицательной. Любой учебник по макроэкономике (написанный в Штатах или списанный с него) объявит подобную практику порочной. Несмотря на это, ей также следует Федеральная резервная система (ФРС) США: более трех лет ее ставка находится в диапазоне 0,0—0,25%, в силу чего в 2010 году она была меньше инфляции (1,6%) в 6,6 раза, а в 2011-м (3,2%) — в 12,6 раза. Судя по итогам январского заседания Комитета по операциям на открытом рынке, указанной стратегии ФРС готова придерживаться до конца 2014 года.

Объективности ради стоит отметить, что в минувшем году ЕЦБ дважды повышал на 0,25 п.п. свою ставку. Но неуместность этих шагов была столь же очевидной, как и неизбежность отказа от них. При этом декабрьское снижение ставки ЕЦБ с 1,5 до 1% вряд ли объяснялось одним лишь различием взглядов нового президента банка М.Драги и его предшественника Ж.-К.Трише. Дело в том, что последний успел запомниться повышением ставки ЕЦБ в самый неподходящий момент 2008 года (накануне мирового кризиса) и последующим ее снижением после банкротства Lehman Brothers и начала рецессии.

Экономический Эдем: сладкие грезы

Сегодня значительная часть проблем стран “первого” мира связана с их учением о совершенном рынке, давшем жизнь инфляционному таргетированию. Только этим можно объяснить насаждаемую ими веру в мудрость рыночной стихии, слепо управляющей денежными потоками. Будь это так, и все заботы центрального банка впрямь бы ограничились закручиванием эмиссионного вентиля для упреждения инфляционного давления в экономике, поскольку бы деньги циркулировали в идеальных финансовых системах, которые бы мгновенно аккумулировали и нацеливали их на выпуск недостающих товаров, упреждая не только рост цен, но и перепроизводство, кризисы и безработицу.

Если бы мир соответствовал этой утопии, в нем не было бы нищеты, бедных и богатых. Не было бы войн, поскольку исчез бы дефицит природных ресурсов. Тогда бы в 1990-м не произошло вторжения Ирака в Кувейт, а в 2003-м не оказался бы оккупирован уже сам Ирак. В прошлом году самолеты НАТО не бомбили бы Ливию, а российский “Газпром” не перекрывал бы газ Европе и Украине в январе 2009-го. Отечественные финансы лишились бы черной дыры “Нафтогаза Украины”, а международные — МВФ, Всемирного банка и других финансовых институтов из-за отсутствия потребности в них. Европа бы сегодня не спасала Грецию и себя от Греции. Проповедники свободной конкуренции не закрывали бы свои рынки для трудовых мигрантов из бедных стран, а качество жизни в странах “золотого миллиарда” и “третьего” мира не отличалось бы между собой.

Совершенный рынок — экономический Эдем. Наивная вера в его пришествие была понятна еще во времена Великой французской революции и пьянящих лозунгов о свободе, равенстве и братстве рвущейся к власти буржуазии. Но по прошествии двухсот с лишним лет, когда мировые лидеры стремятся упорядочить инстинкты рынка детальнейшим набором технических, технологических и экологических стандартов, сертификатов, патентов и лицензий, системой запретительных санкций и штрафов, когда нормы и правила ведения, начала и прекращения производственной деятельности, равно как и процедуры хозяйственных споров и банкротства скрупулезно выписаны и жесточайше контролируются государством, зорко охраняющим преференции национальных производителей, когда юридические услуги относятся к числу наиболее дорогостоящих, проповедь совершенного рынка абсурдна.

Безусловно, макроэкономические риски могут быть связаны не только с отсутствием государственного контроля, но также с его изъянами. Лучший тому пример — нарастающий долговой кризис в Европе и Штатах. Однако расхожее представление, что он спровоцирован и питается непомерной расточительностью государства, придавившего национальный бизнес, отражает лишь часть проблемы. И, похоже, далеко не самую важную.

Бремя бытия

Согласно Евростату, высокий уровень госдолга в Греции наблюдался задолго до финансового кризиса 2008 года. Так, если в 1999-м — году рождения евро — отношение госдолга к ВВП в странах — сегодняшних членах ЕС и зоны евро приближалось, соответственно, к 66 и 72%, то в Греции оно уже составляло 94%. Учитывая, что к 2008 году в первых двух группах оно снизилось до 59 и 66,3%, а в Греции, напротив, выросло до 107,4%, эффективность ее государственной машины действительно оставляла желать лучшего. Если же еще вспомнить анекдотичные факты косности и расточительности государственных услуг в Греции (официальные доплаты “на дрова” госслужащим, существенное завышение их численности, премии за перенос папок с этажа на этаж и т.д.), неудивительно, что их издержки быстро породили непреодолимые проблемы при первом же серьезном ухудшении конъюнктуры.

Между тем полноправными “творцами” долговых проблем Греции явились также ее частные кредиторы, среди которых особой “прозорливостью” отличились немецкие и французские банки. В дальнейшем их нежелание участвовать в списании части долга Греции надолго затянуло переговоры о предоставлении ей второго пакета помощи в размере 130 млрд. евро.

Но что гораздо важнее, бюджетное расточительство в странах ЕС — скорее исключение, чем общее правило. Как отмечалось, за восемь лет, предшествовавших кризису, бремя государственных обязательств в них снизилось. Причем в ряде случаев весьма существенно. Так, в проблемной сегодня Испании отношение госдолга к ВВП упало с 62,4% в 1999 году до 36,2% в 2007-м. В Исландии, которая, не будучи членом ЕС, высекла искру европейского кризиса, уровень госдолга в 2007 году составлял неправдоподобно низкие 28,5% ВВП. В Ирландии же его падение вообще было феноменальным: с 1995-го по 2007 год — в 3,3 раза, с 81,2 до 24,8% ВВП.

Указанное снижение долговой нагрузки не было случайным. Оно естественно вписывалось в канву последних 20 лет безраздельного господства неолиберальной доктрины и ее повсеместных требований приватизации, дерегулирования и либерализации.

Результат тотальной замены государственного контроля рыночным печально известен. В 2008 году разразился крупнейший за последние 60 лет кризис, взращенный многолетними просчетами финансовых посредников и связанных с ними институтов: инвестиционных и коммерческих банков, страховых и консалтинговых компаний, хедж-фондов, аудиторских фирм, рейтинговых агентств, пенсионных фондов. По аналогии с неудачно спланированной ирригационной системой они годами гнали денежную ликвидность на слабо регулируемый рынок ипотеки, пьянея от вспухающих цен на недвижимость и собственных сверхдоходов от спекуляций с ней.

Отрезвление началось после дисконтной продажи Bear Stearns и Merrill Lynch и оглушительного банкротства Lehman Brothers — крупнейших инвестиционных банков Америки. Уверовав в непогрешимость своих рыночных инстинктов, индустриальные страны явно не ожидали, что просчеты и откровенные махинации их финансовых столпов могут принять массовый характер, составив сотни миллиардов долларов. При этом цена услуг “невидимой руки” Адама Смита, устраняющей обломки и последствия бизнес-крушений, оказалась столь чудовищно высока, что США и Европа сегодня готовы платить триллионы долларов, дабы только избежать ее объятий.

Провалы свободного рынка не волновали его идеологов, пока речь шла о технологических руинах постсоветского пространства или азиатском валютно-финансовом кризисе 1997—1998 годов. Однако как только пошатнулось их собственное благополучие, чистота экономического дерегулирования утратила малейшее значение. Последние четыре года — непрерывная череда спасательных операций по предотвращению банкротства бизнес-империй, вопреки всем разговорам о рыночной дисциплине.

Если бы речь шла не об американских ипотечных компаниях Fannie Mae и Freddie Mac, сдетонировавших мировой кризис, их санация была бы списана под кальку МВФ и Всемирного банка: обанкротить, реструктуризировать и продать по частям более успешным конкурентам. Желательно — иностранным. Но поскольку это компании не мексиканские (нигерийские, чилийские, украинские и т.д.), их… взяло под опеку государство. По оценкам бюджетного комитета Конгресса США, ему это стоило 317 млрд. долл.

Кампания по спасению финансовых погорельцев носила глобальный характер. Государство выкупало их неликвидные активы и акции (национализировало) не только в США (Bank of America, Wells Fargo, Citigroup, JP Morgan Chase, Goldman Sachs, Morgan Stanley, Bank of New York Mellon, AIG). Бюджет спасал финансовые институты в Бельгии и Франции (Dexia), Нидерландах (ING), Бенилюксе (Fortis), Португалии (BPN), Швейцарии (UBS), Великобритании (Royal Bank of Scotland, HBOS, Lloyds TSB), Германии (Commerzbank, Hypo Real Estate Holding), Исландии (Landbanki, Kapthing, Glitnir), Ирландии (Anglo Irish, Allied Irish) и т.д.

Забавно, что в Штатах первая волна национализации (в рамках программы TARP министра финансов Г.Полсона, 700 млрд. долл.) проводилась не демократами, а республиканцами — ярыми противниками государственного вмешательства и неистовыми поборниками рыночных свобод.

Массовое спасение финансовых неудачников нанесло ошеломляющий удар по государственным финансам. На фоне упавшего производства уровень госдолга в ряде стран взлетел в два-три-четыре раза! С 2007-го по 2010 год он подскочил во Франции с 64,2 до 82,3% ВВП, Германии — с 65,2 до 83,2%, США — с 64,1 до 93%, Великобритании — с 44,4 до 79,9%, Португалии — с 68,3 до 93,3%, Испании — с 36,2 до 61%, Ирландии — с 24,8 до 92,5%, Исландии — с 28,5 до 92,9% ВВП.

Свалившаяся на государство ответственность за несостоятельный бизнес подкосила его финансы. Учитывая, что в индустриальных странах потенциальные темпы роста ВВП колеблются в пределах от 1 до 3% в год, государству потребуется несколько десятилетий, чтобы рассчитаться за ошибки и спасение “совершенного рынка”. Поскольку же госдолг в инфицированных странах все еще растет, масштаб “рыночной безответственности” в них продолжает увеличиваться. Платить за нее придется не только сегодняшним налогоплательщикам, но также их детям. А в ряде случаев — и внукам.

С подобным распределением рыночных прав и ответственности согласны далеко не все. Об этом свидетельствуют массовые демонстрации и забастовки в европейских странах. Гнев их участников легко объясним — они лишаются работы ради экономии бюджета, средства которого были направлены на спасение банкротов, получающих миллионные бонусы. Своеобразной поддержкой протестующих явился публичный призыв Уоррена Баффета к Конгрессу США повысить налоги на мегабогатых граждан. Однако признание третьего миллиардера США, что отношение его налоговых платежей к личному доходу вдвое меньше, чем у нанятых им сотрудников, не нашло отклика у американских законодателей.

Время собирать камни

Сегодня кризис поразил не только крупнейшие индустриальные страны. Его переживает и неолиберальная доктрина, определявшая экономические фасоны последних десятилетий. Означает ли это ее скорый закат? Не факт. Возможность стричь купоны во времена подъема и продавать (!) свои долги государству в периоды спада — чересчур заманчива, чтобы крупный бизнес добровольно от нее отказался. Глубина же и длительность спада, равно как и негодование налогоплательщиков, явно недостаточны, чтобы эту волю поколебать.

Несмотря на убедительную критику Вашингтонского консенсуса, экономическая мода продолжает клонировать веру в непогрешимость рынка. Отказ от нее в пользу более реалистичного синтеза предпринимательских свобод и государственного регулирования связан с серьезными сдвигами не только в мировоззрении, но и в международной геополитике. Странам “первого” мира, например, пришлось бы теоретически признать альтернативные модели экономического роста. Что явно не согласуется с их противостоянием Китаю, хотя и не снижает борьбу за его же деньги.

Нельзя не согласиться с директором-распорядителем МВФ К.Лагард об угрозе потерянного десятилетия. Однако сложно принять однобокое клише фонда, что виной всему чрезмерность государственного потребления. Реалии свидетельствуют, что первопричиной их долговой ловушки явилась безмерная алчность капитала, одуревшего от спекуляций с недвижимостью. Признают ли это МВФ и Всемирный банк, десятки лет призывавшие не мешать ему наводить порядок в мировой экономике, вопрос риторический.

Лозунг времен холодной войны “рынок — хорошо, государство — плохо” поражает своей убогостью. Как и многолетняя его пропаганда Бреттон-Вудскими институтами, созданными для предупреждения глобальных провалов рынка и рецидива Великой депрессии. Не удивительно, что, подменив международную координацию неконтролируемым движением капитала, они подтолкнули мировую экономику сначала к Великой рецессии, а затем и к Великому долгу.

Сложность национального регулирования не означает его бесполезности, а неочевидность искомых решений — их отсутствия. Наглядное тому подтверждение — технологический рывок Китая, ежегодно обеспечивающий 8—10% роста ВВП. Можно до хрипоты спорить, что его политика массированных инвестиций (ежегодно по 40—50% ВВП) изживет себя по мере приближения к жизненным стандартам ЕС и США. Однако сам факт такого приближения уже феноменален: как известно, “новых” индустриальных стран намного меньше, чем “старых”.

Опыт Украины в этом отношении не менее поучителен. Поверив в чудеса свободного рынка и неконтролируемых финансовых потоков, она стала терять конкурентные преимущества. Если с 1990-го по 2010 год объем личного потребления в ней вырос в 1,4 раза, то инвестиций в основной капитал — упал в 3,4 раза. Реальный ВВП Украины при этом сократился в 1,5 раза. Ее экономика превратилась в сырьевой придаток не только Европы, но и более успешных развивающихся стран. Когда-то отсталая Азия поставляет нам автомобили, бытовую технику, электронику, а мы ей — черные металлы. О сырьевой гипертрофии Украины уже открыто говорят иностранцы (“Деньги МВФ и валютная стабильность: тождественны ли эти понятия?” ZN.UA, №16 от 28 апреля 2011 года).

Представление, что денежная эмиссия может компенсировать изъяны финансовой системы, сомнительно. Накануне крупнейшего за последние 17 лет кризиса в Украине внутреннее кредитование ее частного сектора достигло 73,9% ВВП (2008 год), превышая аналогичный показатель Аргентины (13,7%), Мексики (21), Индонезии (26,6), Турции (32,6), России (42,2), Словакии (44,9), Румынии (46), Индии (49), Польши и Казахстана (49,6), Чехии (52,8), Бразилии (53,1), Литвы (62,7), Хорватии (64,4), Венгрии (69,8), Болгарии (71,7%). При этом от благополучной Норвегии и Финляндии Украина “отставала” всего на несколько лет — в 2004 году указанное соотношение в них составляло, соответственно, 77,7 и 67,6% ВВП.

Но как показал кризис, этот мощный финансовый ресурс лишь усугубил неустойчивость экономики, нацеленной на импорт ширпотреба.

Убеждение, что стихия рынка несет денежные потоки в единственно правильном направлении, выжимая максимум из наличных ресурсов, не более продуктивно, чем вера в превосходство доисторического собирательства над примитивным земледелием, а того — над современным сельским хозяйством. Дерегулирование оправданно, когда его эффекты превосходят потенциальные риски. Заблуждение, что последних не существует и они ничего не стоят обществу, имеет собственную цену. Ее размер США и ЕС никак не могут определить уже четыре года. Не говоря уж о том, чтобы заплатить.

Сергей КОРАБЛИН