Идеологический порожняк

Украинской независимости исполнилось девятнадцать. Страна вроде бы уже и взрослая, оформившаяся... А вот только почему-то все идет не так. Тело есть, а вот как насчет всего остального — ума, души, которые управляют единым организмом?

Да все осталось таким же, как и раньше. Леонид Кучма еще в свою бытность премьером на очередные наскоки нардепов “куда идем? чего строим?” отбивался с трибуны Верховной рады: “А вы мне скажите, что нужно строить, так я и построю”. Нужно признать, тогда он попал в точку: если сами не знаете, то нечего с других требовать.

В общем, относительно направления движения и его содержания так ничего толком не прояснилось. Разновекторное политико-идеологическое бормотание украинских элит на эту тему не утихает до сих пор. Поэтому сошлись на том, что приоритетнее заниматься государственным строительством (т.е. формами) — укреплять и расширять, развивать и совершенствовать, крепить вертикаль власти и отлаживать ее механизмы. А главное — не выпадать из процесса, быть в обойме. Наполнять, мол, будем потом. На первом этапе истории независимой Украины (до принятия Конституции 1996 г.) это выглядело вроде бы логично, — “сначала нужно взять власть, идеологией займемся позже”, — затем вакуум стал нормой.

Но ничто не терпит пустоты.

Так у нас образовалась первая проблема — доминирование самого факта наличия государственной власти над содержанием ее деятельности. Власть как таковая, институты и механизмы этой власти являются едва ли не единственной понятной для наших политиков идеологией. Не идеология власти, а власть как универсальная украинская идеология — высшая, самодостаточная ценность для армии чиновников и депутатов. Процесс главнее результата. Поднимаем ноги? Значит, идем.

В нашей стране за девятнадцать лет этим занимается вот уже четвертый президент и пятнадцатое правительство, оттачивая технику поступательно-попятного идейного вальса. Л.Кравчук осторожными шажками обмерял национальную идею, нащупывая там относительно безопасные островки. Л.Кучма предпочитал отмалчиваться, но к концу второй президентской каденции выдал, что “Украина — не Россия”. Вышло почти по-диссидентски. В.Ющенко грезил, что мы — уже совсем Европа. В.Януковича, похоже, мучают мечты о прошлом. Шаг вперед, два назад, и в сторону...

Поэтому так идейно переливчато, причудливо размыто украинское идейное поле. Броуновское движение почти двух сотен партий, — у большинства которых единственное различие — в названии, — малопонятно простому человеку и совершенно ему неинтересно. Так это и хорошо! Меньше проблем с электоратом. Смена партийной прописки, фракции отдельной депутатской “тушкой” или даже целой группой “тушконосцев” уже давно никого не удивляет. Правда, на правом и левом флангах еще стовбычат с пяток идеологических партий, которые хоть как-то оконтуривают, а точнее, — зафлаживают это политическое толковище. В общем, получилось почти по Фрейду, — коллективное бессознательное.

В украинской транскрипции это звучит как “хтось робить щось” из того, что попало под рукой. Полученный продукт я бы определил как гибрид прошлых идеологем и постсоветского коллективного общественного сознания, вынужденно сформировавшегося в условиях существования независимых государств — такой себе советикус индепендус (“soveticus independus”). И пусть не судят меня строго коллеги-обществоведы, которые посвятили свою жизнь изучению идеологии как явления, — одним определением больше, одним меньше. Это не научная статья.

Вопрос в другом: а нам это нужно? Зачем вообще нужна идеология государству, нации, отдельному гражданину? А если таки нужна, то какая?

Абстрагируясь от академического подхода к определению предмета идеологии, можно представить ее как поле, на котором государство и общество ведут многовековую борьбу, соперничество, оспаривая друг у друга право быть главным для народа, нации. Побеждает государство — как правило, формируется патерналистская идеология, затем часто питающая авторитарные политические режимы. Берет верх общество — утверждается либеральная идеологическая модель, базирующаяся на консенсусе общественных групп и их основных ценностей. Что лучше?

В истории прошлого и позапрошлого века много примеров, когда и патерналистские, и либеральные государства добивались неплохих результатов в развитии экономики. Но всегда нужно помнить о том, в каких общественно-исторических условиях это происходило и чем закончилось.

Сейчас немало попыток вернуться в прошлое, в частности преподнести сталинские методы управления как пример успешного государственного менеджмента. Зачем? Чтобы их сейчас копировать?

Сталинский режим, лишив миллионы людей собственности, свободы, заставил их работать на государство — работать практически бесплатно, а точнее, в обмен на возможность жить. Апологеты такого подхода не воспринимают критических аргументов о человеческой цене достигнутых тогда результатов второй волны промышленной революции. (Называть это индустриализацией не совсем, на мой взгляд, корректно, ибо реально индустриальной страной СССР стал на рубеже 50—60-х гг. ХХ века, когда доля промышленности в ВВП страны превысила 50%, опередив сельское хозяйство, уравнялась и численность городского и сельского населения). Поэтому здесь я бы напомнил о главном, с их точки зрения. Так был ли достигнут результат для государства? В краткосрочной перспективе — да. В стратегической — нет. Рабский, немотивированный труд непроизводителен, уже столько раз доказано. Миллионы обездоленных могут выкопать канал или проложить дорогу, босыми ногами вбивать бетон в тело плотины. Но не могут создать компьютер нового поколения. Время высоких технологий потребовало от общества и государства обеспечения высоких стандартов свободы и демократии. Восточный кнут проиграл конкуренцию западному прянику.

Общий итог — коллапс советской экономики и общественного строя в конце 1980-х годов. Государство рухнуло под тяжестью, в том числе своих же идеологических догм.

С другой стороны, в довоенном мире существовал некий общий посыл, запрос сильной власти, лидера. Ф. Рузвельт и У. Черчилль были наделены максимумом власти и влияния в рамках своих демократических обществ. Такая себе либеральная почти диктатура. Но действия этих лидеров были понятны гражданам и созвучны их настроениям. Воевать — так воевать, терпеть лишения и утраты. Но как только закончилась война, англичане отправили своего национального героя в отставку — другие времена, другие приоритеты. Сорри, милорд.

Нет ничего вечного и незыблемого. Век ХХI предъявляет свои требования, и не всякий исторический опыт тут применим. Как быть?

Для нас, украинцев, это больной вопрос, ибо идеология неотделима от жизни государства, а если украинская государственность развивалась отдельными периодами, рывками, то говорить о целостности идеологических представлений народа, его мировоззрения — сложно. Дефицит национальной государственности, институциональной памяти народа и его элит даром не проходит. На этом общеисторическом фоне сформировались также региональные отличия, особенности — ментальные, языковые, культурно-религиозные и прочие. В последнее время нашими политиками немало было сделано, чтобы прокопать эти разделительные канавы еще глубже.

И здесь формируется вторая проблема — готовность наших политиков к заимствованию, копированию чужого опыта, воспроизводству старых форм идеологической жизни в новых условиях. Рекорд Алексея Стаханова, поставленный 75 лет назад, — это одна реальность. Рекорд Сергея Шемчука в наши дни — несколько другая. Стахановское движение начиналось в условиях, которые объективно этому способствовали: на шахты поступала новая техника, пришло много молодых шахтеров (оставим за скобками причины, по которым в начале 1930-х вчерашние крестьяне и многие другие спустились в забой), кто-то хотел попробовать свои силы, ну и заработать тоже. Наконец, стране был позарез нужен уголь. И хотя рекордничество идет вразрез с самой идей плановой советской экономики, рекорд был нужен с политической точки зрения — пятилетка проваливалась, необходимо было найти героев и изобличить врагов.

Насколько сейчас уместна такая инициатива? Шахтер хочет (и, очевидно, может) заработать больше. Это правильно и это понятно. Но результаты его труда в условиях рыночной экономики должны быть проданы и затраты окуплены. Массовое ударничество закончится затовариванием и перерасходом фонда заработной платы. Работодателю это невыгодно. А как насчет того, что один шахтер справился с заданием целого участка? Теперь что, нужно уволить 20 человек? Или существенно поднять им нормы выработки? И все это на фоне того, что осенью в Украине собираются принять новый Трудовой кодекс, урезающий права наемных работников и профсоюзов...

Все должно быть в нужное время и в нужном месте. Неадекватность политико-идеологических действий несет много рисков и чревата различными последствиями. Немного истории.

Владимир  через колено ломал естественную веру и духовную жизнь Киевской Руси, вводя новую религию. В результате почти двухсотлетней борьбы получился сложный гибрид христианства и язычества, получивший на Западе название “ортодоксальной церкви”, или православия. Плюс была заложена традиция — где власть, там и церковь.

Московское государство в конце XV века тщательно копировало позднюю Византийскую империю — обрядность, атрибутику, политический стиль. Получилось самодержавие. К середине XVII века, когда в Украине вспыхнула война Б.Хмельницкого, вертикаль царской власти окончательно законодательно оформилась: за критику царя можно было угодить на плаху, попутно вводилось полное крепостное право. Не забыли и про идеологический компонент — критика церкви приравнивалась к государственному преступлению. Мало кто знает, что в тот период заработала машина русской инквизиции — еретиков сажали, жгли и т.д. Развернуться как в Европе, правда, не успели, — начались петровские времена.

Выпестовалась и некая государственная идеология: “элинских борзостей не текох, с мудрыми философами в спорах не бывах, а то учение держу, кое от бога дадено”, — наставляли учеников школьные прописи того столетия. В общем, “не нужен нам берег турецкий, чужая страна не нужна”. Государство застегивалось, зашнуровывалось, отгораживалось от остального мира и его опасного для русской души влияния. Но не везде и не для всех.

Озорное студенческое “не учите нас жить, а лучше помогите материально” родилось, оказывается, не сейчас. Государство российское отчаянно нуждалось в европейской технике, знаниях. При дворе Алексея Михайловича “Тишайшего” численность заграничных специалистов исчислялась многими сотнями, для них было выделено место под отдельное поселение — “немецкую слободу”. Европейцы оставались верным привычному укладу жизни и учредили при кирхе театр, а потом и балет. Интересный факт: посещать театр российским жителям было запрещено под страхом смерти (лицедейство!), но для царской семьи делалось исключение. Такие вот были культурные стандарты...

Украина в тот период, поднявшись против Речи Посполитой на национальную и социальную освободительную борьбу, могла шагнуть в сторону новой Европы. В Англии в те же годы шла буржуазная революция. Но мы оказались там, где оказались, — в крепостных. И в первую очередь, из-за институциональной слабости и узости мировоззрения тогдашних элит, для которых их местечковая власть, — а значит, маетки и замки, ставки и конюшни, — была выше и ценнее всего остального, и неважно, из каких рук ее можно было получить — русских, польских или турецких. Свой народ в расчет не принимался, ибо — быдло, “козлы, мешающие жить”. Прозрение для многих гетманов и полковников наступило поздно и стоило им жизни, они погибли от рук вчерашних же покровителей.

С того времени для Украины не оставалось выбора, и она просто следовала в фарватере общеимперской идеологии, повторяя и копируя стиль метрополии. Царь Петр крепил вертикаль власти и попутно занимался модернизацией страны, армией, флотом и еще много чем. В результате построенные по западным чертежам и технологиям российские крепостные мануфактуры через полвека обанкротились, не выдержав на внешних рынках конкуренции с вольнонаемным трудом и высокотехнологичным производством. Петровский флот уже во времена Елизаветы сгнил, ибо строился наспех, из сырого леса. Численность населения из-за рекрутчины, постоянных войн, болезней и голода сократилась на четверть. Торговые и промышленные люди — протобуржуазный класс России — настоящей буржуазией не стал, ибо по рукам и ногам был связан крепостным правом, не имел доступа к материальным и трудовым ресурсам.

В общем, говоря молодежным языком, из модернизации получилось “такое”. Зато империя территориально пухла, прирастая новыми землями и народами. А раз так, налогами, податями и прочими феодальными благами.

Вопрос идеологического обеспечения основ государственного устройства, незыблемости власти стал серьезно беспокоить трон. Нелегитимная Екатерина II как никто другой понимала шаткость и зыбкость своего положения как в глазах собственного дворянства, так и европейских монархий. Она, пожалуй, первой освоила прием двойных стандартов, который стал одним из основ имперской идеологии, — декларирования на экспорт одного и осуществления на практике другого. Переписываться с Вольтером и гноить в тюрьмах своих вольнодумцев, говорить о просвещенной Европе и участвовать в разделах Польши. Вторым екатеринским “ноу-хау” становится фаворитизм, режим личной преданности, формирование своего культа.

Но, пожалуй, наиболее важный период с точки зрения установления идеологических вех — это вторая четверть XIX века, время николаевской России. Время А. Пушкина, Ю. Лермонтова, Н. Гоголя, Т. Шевченко... Процесс быстрой бюрократизации и милитаризации государственного управления, роста личной власти императора, мелочного и тотального контроля. Затхлое время, по отзывам современников.

На общем фундаменте кажущейся незыблемости и мощи государства (победа над Наполеоном, сравнительно легкий разгром декабристского движения) необходимо было возвести какую-то идеологическую конструкцию, которая бы точно отражала суть державной власти, была простой в осуществлении и понятной для народа. Министр образования Уваров такую формулу нашел в виде постулата “самодержавие, православие и народность”. Императору понравилось. Правда, было одно неловкое обстоятельство — автор был на сильном подозрении ввиду его, скажем так, нетрадиционной сексуальной ориентации. Но в высших интересах государства хода делу не давали. Концепция прижилась. Государство окончательно обронзовело и утратило способность адекватно реагировать на происходящее.

Кризис не заставил себя долго ждать. Позор Крымской войны, развал хозяйства, угроза крестьянской войны растолкали страну и вынудили власть пойти на самые радикальные в истории империи реформы. Общественная мысль забурлила — “почвенники” и “западники”, народники и народовольцы, либералы и революционеры всех мастей и оттенков вели нескончаемые споры о лучшем устройстве государства и народном благе. Появился шанс серьезного обновления страны. Но в пореформенные годы казенная идеология оказалась не только неспособной к трансформациям, но и потащила власть назад, в мифологизированный мир “доброго царя и богобоязненного, преданного народа”. Даже первая русская революция не заставила власть внести коррективы в свой официоз.

Наиболее контпродуктивно царская идеология показала себя во время первой мировой войны. От общенационального подъёма лета 1914 года с его многотысячными манифестациями, записью в добровольцы, волной пожертвований через два года не осталось и следа. Во многом именно идеологические и пропагандистские просчеты привели к внезапной февральской вспышке 1917 года. Но и пришедшие на смену правительства не смогли предложить народу альтернативной идеи, способной консолидировать страну и избежать катастрофы. Итог общеизвестен — Октябрьская революция и диктатура пролетариата.

Но изменилось ли общее отношение новой власти к идеологической парадигме? При всех кажущихся диаметральных отличиях мы видим знакомую схему: диктатура пролетариата в виде власти советов под руководством партии (в прежнем виде “самодержавие”), господство единой и единственной марксистско-ленинской идеологии (“православие”), союз рабочего класса и трудового крестьянства, позже выраженный как “новая историческая общность — советский народ” (“народность”). Пожалуй, разница состоит в том, что в СССР идеологическая работа была выделена в особый культ деятельности, касту жрецов, целую индустрию. Поэтому Союз просуществовал целых 77 лет, а династия моего однофамильца правила всего лишь каких-то 305 годков.

Идеология нужна, но она же и опасна. Опыт СССР тому подтверждение. Развал Союза начался не в перестройку, а в 1961 году, когда была принята третья Программа КПСС — программа построения коммунизма. Забыли? Естественно, бытовая память хорошо хранит воспоминания о 1961 как о годе денежной реформы да еще полета Юрия Гагарина. Напомню, что в программе ставилась задача построить полное коммунистическое общество уже через двадцать лет, в 1981 году.

Для достижения этой цели необходимо было обеспечить ежегодный прирост ВВП порядка 10% и выше. Вопрос: когда стало ясно (а это случилось очень скоро), что утвержденные партией темпы развития обеспечить не удастся, то кто быстрее разуверился в светлой коммунистической перспективе — знающий реальную ситуацию в стране министр, директор завода или простой работяга? Началось, понятно, с головы. Искренняя вера в коммунизм стала в этих кругах синонимом легкой ненормальности. “Контузило коммунизмом”, — говорили о таких.

Но если элита страны не разделяет системообразующих идей своего общества, не верит в поставленные цели, то такое государство недолговечно. Миссия элит — продуцирование таких идей, их продвижение в общественное сознание, формирования платформ поддержки и реализации. Идеология — продукт общенациональный, поэтому требует длительной работы, терпения, выверенного применения опыта и традиций. И стахановские методы здесь неуместны.

Владислав РОМАНОВ, кандидат исторических наук