Владимир Голоднюк: “Все, кто со стороны Майдана знал о готовящихся расстрелах, — виновны”

Сам участник Майдана, волонтер, лидер общественной организации, человек, который ведет достаточно публичный образ жизни. Он находит в себе силы без напряжения улыбаться журналистам и откровенно делится всем, что ему пришлось пережить за последние пять лет. Складывается впечатление, что этот человек сумел справиться с болью, найти смысл и жить дальше. 

В такой атмосфере проходил и наш диалог. Голоднюк не осторожничал, чем подкупал. Излишне не драматизировал. Проявлял выдержку, отвечая даже на самые тяжелые вопросы. Признаюсь, в какой-то момент у меня даже промелькнула мысль, что мужчинам, наверное, немного легче проходить подобное испытание. Тем более я уже знала, что три года назад у моего героя родился сын. В другой семье. 

…Пошла провожать его по лестнице, до самого выхода из здания студии. Дверь настежь распахнул сквозняк, и мы вдохнули резкий морозный воздух. Как будто прошлое подало свой знак. Уже прозвучали прощальные фразы, как вдруг он остановился и спросил: “А можно я покажу фотографию Устима?”. В секунду открыл в телефоне фото. “Почему последнее? Почему самое больное?” — опешив, подумала я. То, где склонился над своим взрослым, красивым сыном, когда нашел его в том страшном ряду в гостинице “Украина”. 

И тут я вдруг поняла, что передо мной человек, который так и не вернулся из того морозного дня. И на вопросы мои он отвечал оттуда. Не сидя в студийном кресле, а торопливо расхаживая по гостиничному холлу со сцепленными за спиной руками. А улыбки его — способ держать дистанцию. Чтобы мир не лез слишком глубоко в душу. Чтобы не мешал ей жить там, где она хочет.

— Владимир, как вы сейчас ощущаете жизнь?

— Делю ее на “до” и “после”. До Майдана, ухода Устима и волонтерства моя жизнь мало чем отличалась от других. Армия, институт… Никак не мог определиться, кем хочу быть. В армии понял, что могу быть учителем. Как мой отец. Так и стал преподавать физическую подготовку в школе. Правда, потом рождение сына и финансовая нестабильность 1990-х заставили сменить профессию. Пошел служить в правоохранительные органы. Но еще долго пытался сохранить связь с педагогикой. Продолжал вести секцию рукопашного боя. Мне всегда нравилось наблюдать за тем, как мужают мальчики, как кристаллизуются их характеры. 

— Устим тоже воспринимал вас как наставника?

— Дома я “выключал” учителя. Ну а в подростковом возрасте он, как и большинство ребят, отрицал и отвергал мои советы. Опирался на мнение внешнего круга. 

— Для родителей, наверное, это самый сложный период. Выдержать, устоять под напором их протеста. Не потерять отношения. И как вы справлялись? 

— Просто был рядом. Старался быть примером. Но он меня не копировал. Да, занимался спортом. Однако под девизом “Порвать генетику!”. Я сам невысокого роста, и мама его — тоже. А он был на голову выше нас. Бодибилдинг — две тренировки в день. В чем-то мы природно сходились. У меня, к примеру, никогда не было пресмыкания перед тем же начальством. Конечно, мы с женой обсуждали дома некоторые моменты взрослой жизни, и он впитывал. Рос независимым мальчиком. Брал то, что ему было необходимо. То есть у нас не было какой-то книжной истории, когда сын всем делится с отцом, и у них стопроцентный духовный контакт. Был вообще сложный период, когда он увлекся компьютерными играми и мог часами просиживать у монитора. Я этого не понимал. 

— Конфликтовали?

— Да. Но пришел момент, когда все изменилось. После восьмого класса Устим поступил во Львовский лицей им. Героев Крут. Львов захватил его. Абсолютно. И однажды он приехал домой с подробным рассказом об истории героев Крут. Я боялся его перебить. На моих глазах формировалась новая личность. Я видел это. И здесь дело было не столько в патриотизме, сколько в истории. В том, на что он никогда не обращал внимание. У нас в семье всегда были традиции. Образа святых в моем роду не прятали. И песни украинские в вышиванках мы не по праздникам пели. Это было в крови. И для меня когда-то было открытием, что не везде в Украине это так. Вот и он тогда начал осознавать себя как часть чего-то большего, чем семья. А потом был первый вопрос: “Пап, а какую мне книгу почитать?”. У нас появились общие темы для разговора.

— Исключение из лицея — это что?

— Там цепочка событий. Как везде было разделение на группы, бедные и богатые… Когда я потом читал пожелания ребят, которые они ему написали в альбоме по окончанию лицея (хотя Устим уже и не учился), то понял, что он был авторитетом у простых. Так как занимался боксом, мог защитить. Конфликт произошел в этой рамке. Защитил, но слишком жестко. Родители пострадавшего парня были не из бедных и требовали наказания. Но все равно можно было попробовать как-то все уладить. Однако он сказал “нет”. Это было его решение. Так он расстался со своей детской мечтой. 

 

— А как Устим пережил ваше расставание с его мамой? Такие вещи всегда особенно травматичны для мальчиков. Как он это выдержал?

— Я долго не мог решиться на этот шаг, потому что именно Устим держал. Но потом подумал, что и в атмосфере нашей с женой отстраненности сыну тоже не очень хорошо. Правда всегда лучше. Мы стали жить в пятнадцати минутах ходьбы друг от друга. Не потерялись. Он из школы почти каждый день забегал ко мне на работу. И мои родители всегда были для него родными. Они с дедом вместе мастерили по дереву. У родителей даже осталась табуретка, сделанная Устимом. Каждое лето мы с ним путешествовали. Объехали всю Украину. Я пытался как-то компенсировать свое отсутствие дома вечерами, свое несистематичное участие в его школьных делах.

— А что в таких случаях отец должен сказать сыну? У вас был мужской разговор?

— Мы не говорили об этом. Я боялся начать сам. Хотя все время мысленно готовился к этому разговору. Но он так и не спросил прямо. Я не знаю, хорошо это или плохо. Как есть. Был момент, когда он пришел очень расстроенный. И, возможно, чего-то ждал от меня… Тяжесть на душе от этой недосказанности у меня осталась.

— Он делился личными какими-то переживаниями? Вы знали, к примеру, влюблен он или нет?

— На втором курсе института, когда он уже учился в аграрном, Устим пришел к нам с девушкой. Ну, у нас же с вами честный разговор. Поэтому признаюсь, что я очень приревновал сына. Причем настолько психологически не справился с ситуацией, что это было видно со стороны. Мне все не нравилось. Теперь я прошу прощения у Марийки, если она будет читать это интервью. Сработал отцовский эгоизм. 

— Владимир, что сработало в вас, когда вы отпустили Устима на Майдан? Вы однажды назвали его ангелом. Не все люди удостаиваются такой чести. Однако понятно и объяснимо природное желание отца или матери просто держать сына за руку, пусть и не ангела, но живого… Вы не жалеете сейчас? Остановите меня, если совсем больно. 

— Вы знаете, сколько раз я задавал себе этот вопрос? Сотни раз. Да, я чувствую вину за то, что погиб мой сын, а не я. Он не спросил, когда поехал. Об этом никто не знал. Он поехал из института 23 ноября. Я уже знал, что Янукович резко изменил курс и не подписал ассоциацию. Устим не приехал на выходные. Отцовское сердце подсказало. Я позвонил, и он признался, что находится в Киеве. На мой упрек, “почему не спросил разрешения, ведь там небезопасно”, он бросил — “отпрашивался ли я у своих, когда голодал на Майдане в 1990-х”. В этот момент я понял, что мой сын вырос.

В ночь на 30 ноября он был у стелы. Руководителем охраны. Ребята наивно полагали, что, взявшись за руки и создав живую цепь, позволят девчонкам выйти… Ему тогда сильно досталось, и на видео видно, что в “скорую” его заносят. Черепно-мозговая травма. Он потерял сознание. Но, слава Богу, после того как ему наложили швы, сбежал. Всех ребят, кто не догадался, отвезли в милицию. 

— Однако уголовное дело было заведено.

— Да, об экстремизме во время событий на Банковой. Я тогда очень испугался, что Устима кинут за решетку. Собирал доказательства, что его не было тогда в Киеве. По совету адвоката написал заявление в милицию, что у меня нет претензий к действиям правоохранительных органов. Да, я тогда спасал сына. Потому что прекрасно знал, как работает система. И что этой кучке молодых людей с ней не справиться.

…По мере разворачивания Майдана наши диалоги с Устимом усложнялись. В чем-то я его переубеждал, в чем-то — нет. Он видел, как ребята в масках с цепями идут в атаку. И в какой-то момент тоже был готов к таким действиям. Но он услышал, когда я сказал: “Устим, подобные группы никогда не бывают самостоятельными. Кто-то всегда ими управляет”. 

Мы рассуждали о жизни, ее ценности и смысле. Я все время искал аргументы, чтобы забрать его домой: “Сынок, страну нельзя изменить в один день. Можно погибнуть, а можно остаться живым и привести за собой поколение патриотов. Или это сделают за тебя другие. Те, кто здесь не был”. Он задумывался и отвечал: “Папа, пойми меня. Если я отсюда уйду, то уйдут остальные. И Украины не станет”. Каждый из нас говорил о главном для себя. Для меня был главным он. А для него — Украина. Он так на тот момент чувствовал.

— Вы были на противоположной стороне Институтской в последние минуты его жизни…

— Я приехал 20-го ночью. Вся страна уже знала о расстрелах 18 февраля. Ехал с одной целью: забрать сына домой. Мы увиделись около полуночи возле здания киевской администрации. Я заметил, что он сильно похудел. Поздоровались. “Я тебе люблю, сын” — “И я тебя, папа”. Я его поцеловал. Он сразу все почувствовал и сказал: “Только не начинай. Я никуда не поеду. И это не обсуждается”. Я все понял. И остался с ним. 

— Скажите, что происходит в этот момент с человеком? С молодым человеком… Когда он ничего не ставит на другую чашу весов. Ни отца, ни мать, ни свою жизнь… Полностью отдается порыву. 

— Все, кто был на Майдане, в каком-то смысле отдались порыву. Потому что там было небезопасно. Но вели реальную борьбу десятки, ну, может быть, две-три сотни ребят. Которые были костяком. И там как раз оказались те люди, которые поставили идею выше себя. Им весы вообще не понадобились. Был ли это юношеский максимализм? Да, был. Но было еще что-то. Три месяца Майдана кардинально изменили личность Устима. Каждый раз, когда я приезжал, я встречал еще более взрослого человека. Плюс — он природно смелый человек. Когда он в очередной раз потерял телефон, и друзья привезли ему новый, сын не хотел его брать: “Вы мне так доверяете, а вдруг я в какой-то момент не справлюсь?”. Понимаете? Он боялся испугаться. Но Бог ему давал силы. Это тоже фактор. 

— Какие у вас теперь отношения с Богом?

— Я нашел Устима в гостинице “Украина”. Я был абсолютно раздавленный. Уничтоженный. Я себя не ощущал, и мне казалась, что меня вообще не существует… Я увидел своего красивого, взрослого, сильного сына… на полу… в этом страшном ряду… еще теплого, но уже бездыханного. Склонившись над ним, я еще почувствовал его запах. И когда осознал, что должен закрыть ему глаза, я был невыносимо зол на Бога. От обиды мне хотелось кричать. Ведь в свои девятнадцать он еще не успел нагрешить. Он еще не успел полюбить. Он еще не жил вообще. А я в это время был уже человеком много видевшим и много грешившим. Это я должен был умереть. Не он. Но, как оказалось, такую смерть еще нужно заслужить.

— Как вы справились? 

— Ко мне прибежал мой друг, священник, капеллан отец Игорь Федоришин. Он меня обнял, а я кричу ему: “Игорь! Скажи мне, почему не я?!”. Он ответил тогда: “Понимаешь, братик, там на небе тоже идет война. Как и здесь. И Господу Богу нужны ангелы, чистые души…А твоя миссия еще здесь не закончена, и ты еще должен что-то доделать”. Я тогда толком не понял тех слов. Но они меня удержали, помогли пережить это горе. Я ему благодарен, что он не стал меня жалеть. Иначе я бы сошел с ума. Он так тонко дал мне ниточку для жизни.

…Я вернулся на Майдан через девять дней. Привез памятный камень с выбитым портретом Устима. Установил его около креста. Майдан был уже не тот. Он затихал и менялся, превращался во что-то маргинальное. Это уже было не мое место. 

— То есть не все справились психологически?

— Да нет таких вообще, кто бы полностью справился. Смириться с этим горем невозможно. Тем более что мы не получили сатисфакции. Отплаты. Как бы не по-христиански это звучало. 

— О разочаровании, о возможной бессмысленности такой жертвы говорите между собой? Как вообще люди складывают в своем сердце подвиг своих близких со все еще больной и коррумпированной страной? 

— Знаете, Инна, вот мой кум уже двадцать лет строит дом. Потому что на свои заработанные строит. Там, очевидно, будут жить уже его дети и внуки. Так и со страной. Жертвы принесены. Ценностный выбор сделан. Фундамент заложен. Ориентиры обозначены. 

— Не так уж много людей до конца понимают, сколько боли между этими вашими короткими предложениями. 

— Конечно, есть много разочарованных. В числе семей “Небесной сотни” — тоже. Много тех, кто сложил руки. Но есть и те, кто продолжает идти. Терпит и делает. Для меня “Небесная сотня”, мой Устим — это совесть. Я получил этот флаг в тот момент, когда нашел его в том ряду. И я должен его нести. И, наверное, именно об этом мне тогда говорил мой друг. 

— Но такой же флаг получила страна. Почему тогда, по-вашему, он не стал символом расследования этой трагедии? Ведь именно наказание виновных — несущая опора фундамента, о котором вы говорили. На лжи новое не строят. 

— В расследовании я ориентируюсь процентов на семьдесят. Я начал его вести самостоятельно. Когда еще Генпрокуратура занималась прямым уничтожением доказательной базы, подтасовывала документы, помогала преступникам бежать за границу. Когда открыли уголовное дело и пригласили меня как потерпевшую сторону, я попросил разрешения ознакомиться с материалами дела. И был шокирован. Следователь, который вел дело, через полгода (!) после гибели Устима даже не знал места, где это произошло. В деле его рукой было написано, что Устим Голоднюк погиб около моста. “Откуда вы это взяли?” — спросил я. “Там висит его портрет” — ответил мне следователь. На тот момент уже были тысячи фотографий, видео и свидетелей. 

Я продолжил собственное расследование. Написал план, создал группу в Фейсбуке, искал свидетелей и единомышленников. Встречался с людьми, расспрашивал… И потом, с набором этих материалов, снова пошел в Генпрокуратуру. Следователя сменили. Расследование стало немного продвигаться. Но мы постоянно дышали им в спину. Я как бывший работник правоохранительных органов четко понимаю, что основной эффект расследования тяжких преступлений наступает через несколько дней. Если ты не использовал продуктивно это время, то прямая дорога в глухой угол. Думаю, что цель той власти была именно такая. Потом остроту событий снизила война на Востоке, и расследование вообще пошло по убывающей. Хотя впоследствии и был создан отдельный департамент в Генпрокуратуре, который дал наибольший результат. Опираясь на оставшиеся спасенные свидетельства.

— Какой “той власти”? Власть была уже новая. 

— Я не говорю о президенте, премьере или генеральном прокуроре. Власть для меня в этом случае — аппарат чиновников. В кабинетах силовых структур сидели все те же самые люди, которые были причастны к событиям на Майдане. Не только расстрелов. Тогда было совершено более тысячи преступлений самими силовыми структурами. Расследовать преступления в отношении самих себя они априори не могли. Со временем система начала очищаться. Но этот процесс не завершен до сих пор. Наша общественная организация, адвокаты бьют в колокола. И что-то движется.

Но нам надо продолжать собирать доказательства. Потому что реальную справедливую оценку этим событиям, скорее всего, даст уже следующее поколение. Только оно сможет назвать вещи своими именами. Мы сейчас этого сделать не можем. 

— Почему? И я все-таки не понимаю, по какой причине вы вычеркнули из списка ответственных за саботирование расследования, политическую верхушку. Наличие политической воли никто не отменял. Более того, именно ее отсутствие порождает массу версий.

— Были моменты, когда я оказывался под влиянием разных версий. При этом всегда понимал, что сторона защиты очень сильна. И финансово, и интеллектуально. Несовершенство нашего законодательства стало базой их стратегии. Вот, к примеру, ты четко видишь на пленке, что абсолютно конкретный человек стреляет в другого, и тот падает. Но тебе зачем-то нужно доказывать, что именно этот человек стрелял именно из этого оружия, и что именно эта пуля попала в другого человека… И что стрелявший имел намерение убить. Это нонсенс. В цивилизованных странах есть понятие очевидности преступления. Очевидно, что стреляет, — значит, виновен. Точка. Тем не менее современные методы и технологии позволили сопоставить звук, изображение и место расположения погибших, и на данный момент вина трех стрелявших уже доказана. Гибель еще трех человек — в разработке. И по данным эпизодам тоже будет результат. При этом продолжается массивный поток манипулятивных и смонтированных видео, подмены фактов…

Более того, я точно знаю, что наше следствие назвало далеко не все проблемные вопросы. Их очень много. Еще не озвучены фамилии всех участников этих событий. Но я четко понимаю, кто и где писал сценарий этой истории. Заказчиком этих расстрелов была Россия. Присутствие российских силовиков на Майдане доказано. Начиная от разгона студентов 30 ноября и заканчивая расстрелами 18—20 февраля. В Киеве находились российские кураторы. Исполнителем же стал Янукович, который дал “добро” на реализацию этого сценария. Но, повторюсь, подробности мы услышим далеко не сегодня. При этом неожиданностей не будет. Я приблизительно понимаю, кто еще, кроме Януковича и его команды, знал об этом сценарии. 

— Хотите сказать, что политическая верхушка Майдана была предупреждена, и именно поэтому на момент расстрелов на Институтской оказались только простые люди?

— Если ты знал о готовящемся преступлении и ничего не сделал, чтобы его остановить, то ты — соучастник. Так гласит Уголовный кодекс. А такие люди были. Поэтому все, кто со стороны Майдана знал о готовящихся расстрелах, — виновны. Виновны в том, что не предупредили. В том, что не приняли никаких мер. Смалодушничали. При этом я убежден, что они — не заказчики. 

…В те минуты 20 февраля на Майдане ощущалась стихийность событий. И я хорошо помню, как Нищук, нынешний министр культуры, кричал со сцены: “Не поднимайтесь по Институтской, там стреляют на поражение!”. Но в тот момент настолько действовал адреналин, что никто его не слышал. Мальчики в этом запале просто бежали вытягивать друг друга. Сыграло свою роль чувство братства, взаимопомощи… Когда видели, что падает раненый, пытались его вынести. Понимая, что рискуют сами. 

Много еще будет версий. И сторона защиты их будет использовать в своих интересах.

— Но слухи, версии и сплетни всего лишь заполняют пустоты. Ими же манипулирует Россия. Майдан не расследован, Одесса — в загоне… По сути, вы сейчас дали ответ, почему власть тянет время и не дает ответа на ключевые вопросы. 

— Правоохранительная система не очищена. Ее кабинеты наполнены старыми кадрами, за которыми обязательно стоит кто-то заинтересованный в тишине. И из числа политиков, и из числа олигархов. Потому что много преступлений тех дней было совершено по их молчаливому согласию и за их деньги. Поэтому нет политической воли. И я понимаю, почему ее не оказалась у президента. Который, как мне кажется, уже вошел в историю, кто бы и что ни говорил. Но если бы были названы фамилии одних исполнителей и заказчиков, это потянуло бы за собой цепную реакцию. Названные сдали бы остальных. Что привело бы в высшие эшелоны власти и элит. Для денежных мешков Украина никакая не мать, а всего лишь инструмент обогащения. Система не изменилась. Хотя люди научились на систему влиять. 

— Вы же знаете, что влиять можно до определенного момента. До того, как ты не осознаешь ее, системы, полную глухоту. А с этим осознанием приходит желание рушить. И если наши элиты не очнуться от спячки, заход на очередной круг Майдана реален. И вот здесь у меня к вам сложный вопрос. И как к человеку, и как к бывшему правоохранителю. Когда бы мы ни подошли к черте — сейчас или через 10 лет, — власть всегда будет опираться на правоохранительную систему. На конкретного полицейского, который встанет в очередную цепь на Майдане. Где точка, в которой необходимо, чтобы у него сработал внутренний предохранитель: стоп, вот здесь я должен сложить оружие потому, что  давал присягу служить украинскому народу, а не власти, которая хочет меня использовать, прикрываясь  интересами государства?

— Этот вопрос мне часто задают адвокаты защиты в суде. Мол, вы как бывший милиционер должны понимать, что работник милиции имел право применить оружие. Да. Но при этом упускается ключевой момент. Прежде чем применить оружие, представитель милиции должен принять все меры для того, чтобы избежать этого момента. И даже применяя оружие, он должен стараться причинить как можно меньше вреда тому, в кого он стреляет. Мой сын был убит выстрелом в голову. То есть стреляли на поражение. В человека, который не имел оружия. В мальчика в голубой каске. С расстояния сорока метров это было четко видно. И это — преступление. Выполнить преступный приказ — преступление. И любой, кто идет работать в правоохранительные органы, изначально должен себе сказать: я выполняю эту работу до тех пор, пока меня не начинают использовать в преступных целях. Вот и все.

Инна ВЕДЕРНИКОВА