“В скобках было написано: иностранное государство — это Украина”

Как проходил декабрьский обмен пленными

Обмен пленными был ключевым пунктом Минских соглашений, подписанных в феврале 2015-го; он случился почти три года спустя. 15 ноября 2017-го президент России Владимир Путин встретился с патриархом Кириллом и украинским политиком Виктором Медведчуком — спецпредставителем Украины в контактной группе по урегулированию конфликта в Минске. Медведчук попросил Путина “повлиять на сепаратистов”, чтобы ускорить процесс обмена пленными. В тот же день Путин провел первые телефонные переговоры с лидерами ДНР и ЛНР — Александром Захарченко и Игорем Плотницким. 29 ноября 2017-го на встрече контактной группы в Минске Украина и представители сепаратистов договорились, что обмен состоится до Нового года.

Дата обмена — 27 декабря — стала известна за день до него. Обмен прошел в двух точках: возле пропускного пункта “Майорское” в Донецкой области и в районе населенного пункта Горловка. Всего на не подконтрольную Киеву территорию уехали 237 человек, в обратном направлении — 74 человека. Около 15 человек попали в составленный Киевом список для обмена, но отказались ехать в самопровозглашенные республики; это, например, одессит Анатолий Слободянник, которого обвиняли в похищении депутата Верховной рады Алексея Гончаренко.

Граждане России, находящиеся в украинских тюрьмах, участниками обмена не были. В Службе безопасности Украины (СБУ) “Медузе” сказали, что с 2014 года по статьям, связанным с терроризмом и сепаратизмом, были задержаны 135 россиян. 21 человек уже осужден и отбывает наказание, в отношении 47 продолжаются суды. Президент Украины Петр Порошенко говорил, что граждан РФ могут обменять только на украинцев, находящихся в российских тюрьмах.

“Медуза” не смогла найти пленных, вернувшихся из украинских тюрем в ДНР и ЛНР, и поговорить с ними. Самопровозглашенные республики, в отличие от Киева, не публиковали списки обменянных. Кроме того, почти сразу после обмена в социальных сетях появилась информация о том, что вернувшихся в Донецк и Луганск людей допрашивают местные органы безопасности; как правило, имена допрашиваемых тоже не назывались. Во “ВКонтакте” распространялись сообщения о необходимости помочь участнику обмена Максиму Гармашу: после его возвращения в Донецк министерство госбезопасности ДНР якобы обвинило его в сотрудничестве с СБУ, и он подвергался пыткам. Пресс-центры непризнанных республик не смогли оперативно прокомментировать “Медузе” процесс обмена.

Эдуард Неделяев

47 лет, предприниматель из Луганска; обвинялся в “государственной измене” и “разжигании вражды”, был приговорен властями ЛНР к 14 годам лишения свободы; провел в заключении около года

До последнего момента мы вообще не знали, будет этот обмен или не будет. Всех, кого приготовили для обмена, попросили написать прошение о помиловании на имя [главы ЛНР Леонида] Пасечника. Но не обещали точно, поменяют или нет. Я узнал все уже только утром [27 декабря], когда была проверка зэков и сказали: “Собирайтесь, через час поедем”.

Конечно, я обрадовался, но сомнения были до последнего. Всю дорогу конвой говорил, будто еще ничего не факт, все может поменяться. Я понял, что нас действительно поменяют, только когда мы приехали в Майорск и я увидел, кажется, [вице-спикера Верховной рады Украины] Ирину Геращенко — у меня окно было открыто, она подбежала, прислонилась к окну. Вот тогда я понял, что да — это правда.

Я всю жизнь занимался ремонтом электроники; когда началась война, свой профиль особо не менял. Я не знаю, как это объяснить… У меня чувство патриотизма с детства было укоренившимся. Поэтому, когда в Луганске началась “русская весна”, я не смог просто взять и убежать. Я еще в 2006 году попал в аварию, получил инвалидность, к службе в армии был не годен. Но что-то полезное для страны делать хотелось. Пока в Луганске все еще было мирно, мы выходили на демонстрации за единую Украину, листовки печатали, вели беседы с людьми на улицах. Пошла массированная волна агитации со стороны Российской Федерации, и мы пытались ей противостоять.

Конечно, мы не думали, что в итоге дойдет до такого. Мы думали, что есть милиция, армия — они остановят происходящее. А потом вышло так, что милиция сама им [пророссийским протестующим] помогать начала. Это очень удивило.

[Когда в Луганской области начались боевые действия] мы в фейсбуке организовывались с волонтерами, выясняли координаты, где стояли войска противника, огневых точек, отслеживали передвижения. Я тогда в фейсбуке спрятал свои имя и фамилию, чтобы, если что, обезопасить себя. Старался писать о том, что происходит в городе. Украинских СМИ у нас уже не было, писали только элэнэровские, правды было получить неоткуда. Я старался ничего особо экстремального не писать, чтобы не привлекать внимания. Но, видимо, не сдержался.

В день ареста, это было 22 ноября 2016 года, я с женой отвозил младшего ребенка в садик. Мы уже отъехали от садика метров на сто, и тут четыре черные машины блокировали наше движение, выскочила толпа мужчин с автоматами, меня положили на асфальт, надели наручники. Одни сели в нашу машину — и с женой поехали домой делать обыск, другие поехали со мной в мою мастерскую. Потом отвезли меня в МГБ [министерство госбезопасности], забрали компьютер и начали изучать мой аккаунт в фейсбуке. В конце концов мое дело состояло из трех папок, где было около 500 листов. Это все — распечатки моих постов в фейсбуке. Все обвинения базировались на них.

Изначально, когда меня приняли, мне инкриминировали статью 343 уголовного кодекса ЛНР — это разжигание вражды по расовому признаку, то есть к русскому населению. Когда стали проверять переписку в фейсбуке, нашли мои сообщения, где я передавал ВСУ [Вооруженные силы Украины] и волонтерам координаты позиций сепаратистов. Эти сведения были отнесены к военной тайне — за это мне инкриминировали измену родине и шпионаж в пользу иностранного государства. В скобках было написано: иностранное государство — это Украина.

Я полгода сидел в подвале в МГБ, а 31 мая 2017 года меня перевели в луганское СИЗО, и до момента обмена я был там.

Подвал — в здании [МГБ ЛНР; до начала конфликта тут располагалось управление СБУ по Луганской области], там восемь камер разного размера. Три камеры достаточно просторные, еще пять камер маленькие — на одного-двух человек. В шесть утра подъем, с конвоем, по одному, людей выводили в туалет — он один на весь подвал. После туалета завтрак, после завтрака проверка заключенных. В течение дня могли вызвать на допрос. Часов в шесть вечера был ужин, через час — снова вывод по одному в туалет. На прогулку не выводили, все перемещения по территории были в наручниках и с мешком на голове. Окон в камере, естественно, не было.

Сокамерники у меня были разные. Были и люди с проукраинской позицией, и сепаратисты. Дольше всего я сидел с бойцом ВСУ, который проходил службу в [подконтрольной Украине] станице Луганской. Так получилось, что, когда он освободился с ночной смены и стоял на блокпосте, решил помочь бабушке дотянуть через мост тяжелые сумки до блокпоста сепаратистов. Когда он дотащил эти вещи, сзади его заблокировали тележкой с овощами, направили автоматы. Назад он отойти уже не смог, решил прыгнуть с моста. А он там очень высокий — метров 20, может больше. Парень прыгнул, немного не рассчитал и вместо воды попал в прибрежную зону. Сломал руку, ногу. Разведка сепаратистов его вытащила; отвезли его в больницу в Луганске, прооперировали и бросили в подвал.

Мне, можно сказать, повезло: они увидели в кошельке удостоверение об инвалидности и особо не били. Видимо, боялись, что убьют. Я отделался микроинсультом и синими [от ударов] ногами. А вот бойцов ВСУ, которые попадали в подвал, я слышал, что их избивали очень сильно. Приносили потом на простынях в бессознательном состоянии.

В СИЗО уже было получше, чем в подвале. Там был туалет в камере, кормили три раза в день, можно было выходить на прогулки. Чуть-чуть полегче.

Суды начались в июне 2017 года, но у меня [уже тогда] была надежда, что меня поменяют. Еще в декабре 2016 года мне говорили, что меня подали на включение в списки на обмен.

Конечно, я хочу забрать семью в Киев, но пока возможности такой нет. Сейчас выйду из больницы, буду думать, что делать дальше. Буду искать работу по своему профилю, по-прежнему надеюсь, что еще вернусь в украинский Луганск.

Иван Тыренко

26 лет, житель Бердянска (Запорожская область), украинский доброволец, провел в плену около полутора лет

Чувствую себя нормально — ну, настолько нормально, как можно себя чувствовать после плена. Приходят волонтеры, помогают.

Я диверсант, попал в плен при выполнении задачи — нужно было пройти через блокпост сепаратистов. Но на меня там уже была ориентировка, и по ней меня схватили и посадили в плен. (Смеется.) Это было 8 мая 2016 года, около Еленовки в Донецкой области. Мне было приятно, что мной заинтересовалось много людей — шесть человек на одного меня. Зашли в автобус, начали сверять фотографии, сверили — и я сразу получил прикладом в лицо. Потом меня затащили в какую-то комнату, сепары возмущались, что на меня в их базе нет никаких дел.

Потом меня отвезли в Донецк, в здание УБОП, там сидела их контрразведка. Привезли меня где-то в 12 дня, допрос продолжался до 12 ночи. Потом отвезли в изолятор временного содержания, там меня отказывались брать, потому что я был в очень плохом состоянии. Синий, что [купюра] пять гривен, — били очень сильно.

Потом меня отвезли в МГБ, я там пробыл три дня на допросах. После них отправили на гауптвахту, там уже не сильно пытали. Гауптвахта — это тюрьма для своих же сепаров, но только военных [которые выступали на стороне ДНР и в чем-то провинились]. Два раза в день выводили в туалет, кормили ужасно — давали комбикорм, который свиньям обычно дают. Потом меня перевезли в Макеевку, и я там сидел год, до обмена. Кормили уже получше, три раза в день.

Я доброволец, никто не понимал, из какого я батальона, — и поэтому получал за всех — за [признанную в России экстремистской и запрещенную организацию] “Правый сектор”, [добровольческие батальоны] “Азов” и “Айдар”. Военных же старались не сильно трогать, потому что вроде как Захар [глава ДНР Александр Захарченко] запретил это. А таких, как я, называли спецконтингентом. И вымещали всю злость.

У меня не было ни приговора, ни статьи. Только допросы были — и все, даже ничего не предъявляли. Допрашивали о целях и задачах приезда. Я старался не отвечать. Мне давали подписывать бумажки, что я и Захарченко убить хотел, и [полевых командиров сепаратистов] Моторолу с Гиви. Хотели показать, какого важного диверсанта поймали. Я подписал все, конечно. У меня не было столько здоровья, чтобы не подписывать.

Я услышал про обмен по радио. Этот их [министр обороны ДНР] Эдуард Басурин сказал, что вроде как будет, но точно не было известно когда. Что меня обменяют, узнал в последний день — сначала особо и не верил.  

Николай Герасименко

41 год, житель Кривого Рога, военнослужащий 40-го отдельного мотопехотного батальона “Кривбасс”; провел в плену около трех лет

Настроение уже получше. Чувствую себя средне: конечно, есть проблемы со здоровьем. Все ребята, которые вернулись, проходят обследования. Когда выпишут, еще неизвестно.

[В день освобождения] мыслей особо не было — эйфория только какая-то. Все было непонятно, и только когда я уже Ирину Геращенко увидел — понял, что обмен действительно состоится.

Об обмене я узнал за два дня до него — по местному радио объявили. А через час открылись двери [в камеру], и нам сказали: вот, будет обмен, готовьтесь. Ну я сразу спросил: это как, все попадают? Мне ответили, что из этой камеры все. Я просто привык все уточнять, тем более подозревал, что не всех обменяют. Так оно и вышло — часть ребят осталась, их не отдали.

Сидел я в Макеевской колонии. Нас в камере было три человека — все мои сослуживцы. Мы были отдельно от общей массы осужденных. Там [в Макеевской колонии] я провел полтора года. Изначально меня брали их казачки, отправили в Донецк.

Мы попали в их засаду 9 февраля 2015 года. Тогда [сепаратисты] перекрыли дорогу. [Это было] на выезде из Дебальцево, в сторону Артемовска. Я был за рулем автомобиля, со мной было еще три человека.

Я служил в батальоне “Кривбасс”, который они [сепаратисты] очень сильно не любили, мы им очень хорошо насолили с 2014 года.

В плену было все. Больше ничего не скажу.

Предъявы мне начали бросать в феврале 2016 года. Обвиняли в “пособничестве террористам” — по их местному криминальному кодексу это статья 230, часть 3. Потом я читал [обвинение] и говорил: в 2014 году, как написано в вашем обвинительном листе, я ездил по территории Докучаевска, Старобешево — а это была территория Украины! Они же уже тогда считали, что это территория их, ДНР, была. Мне кидали предъявы, что я совершал какие-то преступления. Я им говорю: вы же понимаете, это все ни о чем, филькина грамота. И она [следователь] прекрасно понимала это, но ей надо же было что-то мне предъявить.

Время назад не вернешь. Я думаю, что я не зря там находился. Надеюсь на это.

Половина моей души еще находится там, потому что там остались ребята, с которыми я провел не один день, и они выживают в тех условиях. В каких именно условиях, я говорить не хочу. Не хочу им навредить.

Я же для начала хочу восстановить здоровье, а потом будет видно — не исключаю, что вернусь в армию служить.