Укротить хищника

В начале 1990-х годов ключевым словом в российских публичных дискуссиях на короткое время стало слово “рынок”. Не только аналитикам, но и обычным гражданам рыночная экономика казалась панацеей от многочисленных бед нашей страны. Столкнувшись с трудностями экономических реформ, многие россияне пересмотрели свои предпочтения, но отнюдь не отказались от поиска панацеи. В 2000-е годы новым ключевым словом в нашей стране стало “сильное государство”: в многочисленных выступлениях Владимира Путина оно играло едва ли не ту же роль, что и слово “бог” в религиозных текстах. Мол, в 1990-е годы “рынок” сам по себе не мог решить проблем страны, поскольку не опирался на “сильное государство”. Но вот стоит-де поставить рыночную стихию под контроль “сильного государства”, так Россия начнет, наконец, продвигаться по пути процветания.

Судя по данным ряда массовых опросов, тезис о необходимости господства “сильного государства” в экономике и политике страны разделяют и многие россияне. Однако при этом в реальности в стране происходит очевидная для тех же респондентов массовых опросов подмена понятий: от имени “сильного государства” ключевые решения в политике и экономике принимают бесконтрольные (а то и коррумпированные) чиновники, чье восприятие обществом, скорее, негативное.

Парадокс, когда как будто бы “хорошее” “сильное государство” на деле создает условия для произвола “плохих” чиновников, отчасти проистекает из неадекватного понимания термина “сильное государство”. В современной политической науке принято выделять два измерения этой “силы”. С одной стороны, речь идет о потенциале подавления (coercive capacity) — то есть, способности государственного аппарата собирать налоги и поддерживать легитимный правопорядок на определенной территории. Страны, в которых государственный аппарат по тем или иным причинам оказывается не в состоянии решать эти задачи, зачастую характеризуют как “слабые”, а порой даже “несостоятельные” государства (failed states). Во многом такая характеристика была справедлива и в 1990-е годы в России, где часть ресурсов подавления перешла под контроль региональных лидеров и “олигархов”, а правопорядок поддерживался с помощью криминальных “крыш”.

Казалось бы, в 2000-е годы эти явления в России по большей части ушли в прошлое: в этом смысле российское государство снова стало сильным, восстановив потенциал подавления. Но, с другой стороны, специалисты по государственному управлению отмечают и способность государственного аппарата проводить политику развития (developmental state) посредством не только перераспределения ресурсов, но и создания стимулов для долгосрочного устойчивого роста (в качестве примеров такого рода обычно приводят страны Восточной Азии). Именно на это измерение “сильного государства” и возлагают надежды многие из его российских поклонников.

Но на деле выясняется, что восстановивший потенциал подавления государственный аппарат вовсе не заинтересован в развитии страны, а в отсутствие механизмов подотчетности на всех уровнях управления оказывается занят “распилом” бюджетных и внебюджетных средств. Российское “сильное государство”, предоставленное самому себе, превращается в “хищническое” (predatory state), главной целью и основным содержанием деятельности которого является извлечение ренты.

В самом деле, в стабильных демократиях средствами подотчетности государственного аппарата выступают конкурентные выборы, свободные СМИ и независимые суды. Есть и немногие примеры современных авторитарных режимов, которым удавалось поставить под контроль свое чиновничество, используя силовой аппарат или гегемонистские партии (хотя со временем издержки такого контроля зачастую превышают его выгоды). Россия же демонстрирует пример иного рода: ни разнообразные “силовики”, ни “партия власти” и ее сателлиты не только не способны контролировать государственный аппарат, но сами выступают в качестве участников борьбы за передел ренты. Более того, институционализированная коррупция в России — важнейший инструмент поддержания лояльности чиновничества. “Сильное государство” позволяет нижним этажам “вертикали власти” “брать по чину” и регулирует извлечение ренты, время от времени наказывая зарвавшихся подчиненных (подобно тому, как произошло с утерявшим пост Юрием Лужковым).

В этой связи примечательны предложения околокремлевских интеллектуалов, представленные публике в недавнем докладе Института общественного проектирования. Они стремятся отложить демократизацию России “до греческих календ” и взамен этого укреплять “сильное государство” в качестве средства успешного развития нашей страны. Даже если вывести за скобки явно конъюнктурную политическую составляющую этих рекомендаций, то следует признать их нереалистичность. Укрепление “государства-хищника” способно лишь увеличить произвол чиновников и масштабы перераспределения ренты, но не способно повысить качество государственного аппарата и институциональной среды. Сложившееся в сегодняшней России “сильное государство” попросту невозможно улучшить, не создавая при этом политических ограничений для чиновничества. Хищник, монополизирующий ресурсы и предоставленный сам себе, — это не панацея, а угроза для страны.

Но, хотя укрощение “государства-хищника” является важнейшим приоритетом политической повестки дня для России, решение этой задачи явно входит в противоречие с интересами правящих групп. И скорее всего, в обозримом будущем российское “государство-хищник” будет усиливаться и далее — до тех пор, пока наше общество не поймет, что платой за надежды на панацею в лице “сильного государства” становится лишь усиление произвола чиновников.

Владимир ГЕЛЬМАН