Тотальная гибридность. Почему “либеральная оппозиция” помогает Кремлю и при чем здесь интервью Зеленского

Украинские ВВС не бомбили Норильск, до Мурманска не долетела ни одна баллистическая ракета типа “Мазепа”, Нацгвардия никогда не вела уличные бои в Бологом — да-да, которое на полдороге от Москвы до Петербурга. Но и Норильск, и Мурманск, и Бологое — и масса других локаций на необъятных российских просторах — выглядят немногим лучше, чем украинские населенные пункты, пострадавшие от войны.

Города — это самое, пожалуй, наглядное проявление цивилизации. И принципиальный разлом между ней и варварством пролегает именно по ним. Русский урбанизм, столь же стихийный, но еще более бессмысленный и беспощадный, чем русский бунт, направлен не на то, чтобы сделать городскую среду более дружественной человеку, а чтобы вырастить породу человека, способного выживать во враждебной городской среде. Следствием этой селекции стало появление Человека Трущобного, дальнейшее развитие Homo Soveticus. Он все еще способен оценить комфорт, но радикально не способен его создавать — и обычно завистливо ненавидит тех, кто способен. При случае эту ненависть выплескивая.

Однако рудиментарная тяга к комфорту у него осталась. Поэтому с немногочисленных доступных курортов он прет халаты, полотенца, тапочки и пепельницы, а с многочисленных доступных войн — заводы, унитазы, фены, телевизоры, стиральные машины, ковры и прочие пеньюары.

Возникни у кого-то желание объяснить эту клептоманию национальных масштабов в человеколюбивых психологических терминах, без упоминания посттравматических расстройств определенно не обошлось бы. Но даже если оно является условием выживания в российской действительности, мародерство — это по определению уголовка. А вот армия, которая его поощряет… С ее преступной сущностью все ясно. Но сама такая оценка — результат прогресса общественного сознания. Так что здесь налицо еще одна характеристика такой армии — архаика.

Чтобы вернуться в нее, нацисты придумали концепцию “недочеловеков” и “сверхчеловеков”, вбивая в мозги солдат идею о чистке, как сейчас принято говорить, генофонда. Рашисты так не заморачиваются — они застряли, в лучшем случае, в Средневековье. Это выражается не только в отношении к жизни и смерти солдат, их обеспечению и питанию, но и в безвольном смирении масс, занятых исключительно поисками хлеба насущного и личных благ. А также в подходе к населению вражеских городов. Подходе, выраженном папским легатом Арно Амори в 1209 году при осаде альбигойской твердыни Безье: “Убивайте всех, Господь узнает своих!”. Методичное перемалывание Мариуполя и истребление его жителей — это один в один та же история.

Наконец, основополагающий принцип ведения войны. Максиму Bellum se ipsum alet, война сама себя кормит, вроде бы произнес Катон Старший, когда римлянам приглянулась Иберия. С тех пор редкий завоеватель ее не любил. Впрочем, после Второй мировой войны великие державы за свои войны платили более-менее исправно. Даже СССР пытался. Но — не Россия. Если советская идеология ориентировалась, пускай на в чем-то извращенные, но твердые понятия абсолютного добра (”счастье для всех, даром и пусть никто не уйдет”) и абсолютного зла (капитализма), то идеология российская — это сплошной релятивизм.

Мародерство, извечный спутник нищеты, — хорошо, коль скоро помогает выживать семьям российских солдат. Причем характерно, что ценность для них имеет только то, что с легкостью можно использовать в быту и/ли в натуральном обмене. Не в последнюю очередь потому, что награбленное такого рода легко утаить от вышестоящего начальства.

Терроризм — хорош, коль скоро может вселять страх в покоряемых и, как считается, подрывать их волю к сопротивлению.

Убийство пленных — хорошо, коль скоро позволяет скрыть другие преступления. Тактика выжженной земли, разрушение объектов инфраструктуры и жилья, гуманитарная катастрофа — хорошо, коль скоро позволяет уничтожить экономический потенциал врага на долгие годы. Кража его населения — хорошо, потому что российские “господа” в массе своей утратили способность к производительному труду. Поэтому им нужны иностранные рабочие. Включая украинских “вестарбайтеров” — почти в том же смысле, который вкладывали в понятие Ostarbeiter немцы в годы Второй мировой.

Россия — это, пожалуй, единственная страна в нынешнем мире, которая ведет захватнические войны по тем же лекалам, по которым ведутся войны оборонительные. Обычно небрежение законами и обычаями войны, неоправданная жестокость и терроризм характерны для партизанских войн и конфликтов низкой интенсивности — как гражданских, так и в рамках борьбы против оккупации. Эти методы зачастую являются неизбежным следствием жесткого дефицита ресурсов и тотального характера боевых действий, в которых все цели легитимны и все методы приемлемы. Вплоть до неконвенционного оружия вроде бочек с хлором и заминированных детских игрушек.

Гибридность войн, которые ведет Россия, состоит, прежде всего, в этом: в тотальности агрессии и ее абсолютной неизбирательности. Это необходимо четко понимать. Потому что дискуссии о невиновном населении и виновном Путине, о “недопустимости русофобии”, о бедственном положении “мирных россиян”, о “примирении” в основе своей не просто ошибочны. Они фальшивы и манипулятивны.

Как фальшив и манипулятивен демарш Овсянниковой на “Первом канале”. Она (почему-то на свободе) его, кстати, успешно продолжила в эфире итальянской телекомпании RAI: русские, мол, не должны нести коллективную ответственность за агрессию в Украине.

Как фальшивы и манипулятивны вопросы “либеральных и оппозиционных” российских журналистов президенту Зеленскому. Вопросы, которые по сути являются смысловыми клонами заявлений Овсянниковой. Если даже “хороших русских” вопрос “нормализации отношений” интересует куда больше, чем трагедия Мариуполя, то “хороших русских”, извините, нет. По крайней мере, среди “либеральных и оппозиционных” российских журналистов.

Критерием хорошести в этом случае может быть только способность к принятию своей сопричастности к преступлениям путинского режима. И стремление эту сопричастность искупить. Пора бы уже давно это понять.