Сакральный царь, сакральная еда и война сакральная

В России, кажется, образовалась новая сакральная идея, снова в момент объединившая крымнашистов и либералов, ватников и майдановцев, православных и атеистов, левых и правых. 

Эта новая сакральная идея — еда. Точнее, формула “еду выбрасывать нельзя”.

Россия — страна, удивительно умеющая вырабатывать сакральность. Ничего больше она вырабатывать не умеет. Но сакральность — это просто божий дар какой-то этой стране. Самая главная заповедь здесь — не трожь!

Царь — сакральный, Крым — сакральный, война — сакральная, история — сакральная, министерство души — сакральное, памятник — сакральный, и даже помидоры теперь — тоже сакральные. 

Я знаю, что такое голодуха. О, да! Уж поверьте. Тот, кто служил в девяностых под Екатеринбургом, в тех самых Камышловских болотах, откуда сейчас толпами валят новые “добровольцы” на новую войну — зимой, при минус тридцати пяти на улице и плюс четырнадцати в казарме, стены которой были покрыты вечным шевелящимся ковром из комаров (сырость от болот была такая, что комары не переводились даже в середине января), в одной шинели, кителе и нательной рубахе, по четыре-шесть часов на морозе и ветру очищая дивизионный плац от снега скребками, лопатами и плащ-палатками, все это под крики “бегом, бегом!”, с растущим тощим организмом под два метра и дистрофией веса, вечно требующим жратвы, и черпаком гнилого бигуса на обед и двумя ложками крупы ячневой сеченой на ужин — о, поверьте, этот организм знает, что такое ночами жрать из тюбика зубную пасту “Ягодка”, которая нестерпимо пахнет едой.

Собственно, нас, духов, иначе как проголоды, обмороки, нехватура, гоблины, тогда и не называли. 

Однажды в казарменном сортире, в помойке, я увидел целлофановый пакет с печеньем, который сержанты отобрали у партии вновь поступивших новобранцев и выкинули в помоечный ящик. Шмон молодых был одним из главных действий при поступлении новой партии — отбирали все, всю еду. Самое вкусное деды оставляли себе, а остальное выбрасывали. 
Собственно, это было ровно то, чем занимается сейчас наша власть — маленькая группка сытых мордатых хозяев казармы отбирала ресурсы у толпы нищих голодных пейзан и показательно выбрасывала санкционную еду в ящик с использованной туалетной бумагой. 
Выбрасывали именно показательно, чтобы служба медом не казалась, чтобы к новым законам приучить, чтобы дать понять тебе свое место. Потому что жрать выкинутое — в армии самое главное западло. 

Довести людей до животного состояния, до настоящего, всамделишнего голода, когда в глазах у жрущего человека, который спер в овощном цеху немытую морковь, засовав её в кирзачи, или на раздаче стырил бачок с кашей и жрет её в углу, давясь, торопясь, пока не отобрали, с совершенно животным выражением на лице, когда в глазах не остается ничего человеческого, а потом за это же состояние его и чморить, это то, чем и занимается наша власть сегодня.

Мне стоило диких усилий заставить себя не схватить этот пакет из сортирной помойки и не начать жрать прямо здесь, на очке. Жрать втихаря, в одинаря из помойки на очке — представить в армии преступления хуже этого невозможно. Хуже нет ничего. После этого тебе просто конец. Лучше сразу самому повеситься. Но мне было плевать. Все, что я видел — это жратву. 

Так вот. Взять и просто выйти, не схватив этот пакет, мне стоило каких-то нечеловеческих усилий. Это было больно именно физически, в прямом смысле этого слова. Вот прям по-настоящему. Когда я вышел, у меня болела каждая мышца, каждая косточка. А потом в расположение с выражением лица, какое бывает у спаривающейся собаки, и абсолютно потерянным взглядом, залетел мой сослуживец и с приглушенным полукриком-полушепотом “пацаны, смотрите, что я нашел”, поднял в руке этот пакет. И пацаны, не знавшие, где он это нашел, налетели на него, как саранча, и жрали эти галеты из помойки, и мне второй раз стоило диких усилий не присоединиться к этой куче голодных, которая пихала друг друга за эти галеты и набивала их в рот горстями, потеряв все человеческое в своем образе. 

Да, они не знали, где он взял эти галеты, но я-то знал. И он знал. И именно поэтому он и принес специально всем, чтобы, если что, быть замазанным не одному, а вместе со всеми. 
Второй раз удержаться было сложнее, кстати — потому что уже толпа, а в толпе можно все. Кажется, я, стоя в стороне и глядя, как они жрут эти галеты, даже плакал. 

А тот, который этот пакет и притащил в распалагу, и жрал потом, зная, где он эти галеты взял, стал впоследствии одним из самых жестоких дедов, или, как у нас говорили, “перцев” — круче только яйца, выше только небо. Молодняк бил и чмырил с удвольствием. За голодуху, да.

Так что что такое жрать зубную пасту месяцами, я знаю, и потом, в Грозном, что такое жарить голубей на шомполе, знаю (голубю главное в голову попасть, потому что тушку автоматная пуля разрывает в брызги), и дальше, в горах, под Шаро-Аргуном, что такое жрать собачатину, тоже знаю (у собаки главное жир срезать, он горчит), и затем, в Грузии, что такое пить из болота или ручья, где выше по течению лежит труп теленка — знаю тоже.

В общем, что такое еда, когда хочется есть, я знаю. Но никакого культа еды у меня не образовалось. 

Я не стою над душой у ребенка с ложкой, чтобы он доел в тарелке все до последней крошки, только из-за того, что отцы и деды голодали: свободное, незашоренное сакральностями развитие личности моего ребенка для меня куда важнее, чем ложка недоеденного пюре, которую меня совершенно не запарит выкинуть в ведро. Меня не повергают в шок испортившиеся продукты. Я радуюсь празднику кидания помидорами в Испании. И поддерживаю бельгийских фермеров, выливающих под свой парламент тонны молока в знак протеста. А в Европе в темном прошлом с голодухи мерли не меньше нашего.

Нет, я совсем не говорю, что уничтожать еду — хорошо. Уничтожать еду — плохо. Вырастить полторы тысячи свиней, привезти их через океан в Россию и сжечь в крематории, потому что одному полоумному заклинило башню — это совершеннейшая дичь, конечно. Но только не потому, что наше прошлое — чернуха, чернуха и еще раз чернуха. Не с того конца заход. Друзья мои, если мы будем делать сакральность еще и из помидоров — стране тогда точно крышка. Из-под которой мы не выберемся никогда. Потому что ничего более совкового, чем сакрализация еды, придумать нельзя. 

Для меня все происходящее ассоциируется не с карточками во время войны. Для меня все происходящее ассоциируется только с одним — с группкой мордатых сержантов в каптерке, тумбочки в которой забиты отобранной у нищих пейзан колбасой; с существованием в своем теплом сытном уютном мирке группы окончательно ушедших в астрал миллиардеров, выбрасывающих на глазах толпы голодных проголодов санкционку в сортирную помойку и вводящих самые жесткие меры наказания за то, что кто-то эту санкционку будет жрать. И уверенных, что так и надо, что они правы. С кривым, совершенно безумным, диким миром казармы, в которую они превратили всю страну, с его извращенной, совершенно животной моралью, ублюдочной нравственностью, двинутостью душой и мозгами. С властью, которая рассматривает все остальное население барака своей собственностью, и населением, которое соглашается с этим и готово жрать галеты из сортирной помойки, и желательно, чтобы по возможности замазать еще и всех вокруг — но лишь бы только не возвысить голос, не заблеять, не заявить о своих правах и своем достоинстве, не стать не таким, как все. 

Так что сжигание сыров в специально закупленных для этого передвижных крематориях и давление помидоров бульдозерами говорит совсем не о том, что помидоры святые. А только и исключительно о том, что Верховный Сакральный — ебнутый. Впрочем, большинство населения страны, под стать властителю: их это либо устраивает, либо они готовы с этим мириться. С лопат из-за решетки жрать готовы, лишь бы вместе со всеми, и не блеять.

А я не готов. Именно поэтому хлебные крошки со стола я смахиваю тряпкой. Потому что хочу оставить детям другую страну. А не ту, которую оставили нам наши деды. 

Даже несмотря на то, что они голодали.

Аркадий БАБЧЕНКО, российский журналист, издатель журнала “Искусство войны”