Развал СССР. Будут ли Горбачеву ставить памятники?

Горбачев — второй советский лидер (после Хрущева), покинувший Кремль живым, и первый, кто сделал это добровольно (Хрущев пал жертвой “дворцового переворота”). В России именно это ему до сих пор нередко предъявляют: он якобы не смог “удержать СССР”. А кое-кто даже полагает, что Горбачев активно способствовал его ослаблению и “развалу”. 

ПОЧЕМУ В РОССИИ ОПЯТЬ СПОРЯТ ПРО “РАЗВАЛ СССР”? ВЕДЬ 30 ЛЕТ ПРОШЛО!

Дело в том, что Россия переживает период реставрации. Как в Англии после революции середины XVII века — или во Франции после революции конца XVIII-го и Наполеона (при всей условности исторических аналогий). Москва строит политику на идее, что раньше было лучше, “порядок был” — а потом кто-то все сломал, и теперь это нужно восстановить. 

Важно, что реставрируют всегда то, что еще сохраняется в живой памяти. В Англии от казни Карла I до коронации его сына Карла II прошло 11 лет, так что он даже успел судить некоторых из тех, кто подписал приговор его отцу. Граф Луи Прованский бежал из революционной Франции в 35 лет, а в 59 вернулся, чтобы стать королем Людовиком XVIII. Путину, когда распался СССР, было 39, а президентом он стал в 47. Все трое — опять же, при всех различиях эпох и обстоятельств — провозглашали конец смут и восстановление порядка. Не учреждение чего-то нового, а возврат к старому и привычному.

Это не значит — вернуть все как было: случившиеся перемены необратимы, и откатить, скажем, рыночные реформы в России сейчас столь же невозможно, как 200 лет назад — отменить национализацию церковных земель во Франции. Любая политическая реставрация восстанавливает скорее какие-то ощущения, чем реалии. 

Поэтому и само реставрируемое прошлое — всегда воображаемое. Не в том смысле, что его вовсе не было, а в том, что помнят его избирательно. Путин восхваляет “величие” (то есть военную мощь) Советского Союза и тут же сокрушается, что он, “к сожалению, оказался нежизнеспособным” — словно не замечая противоречия. Пресловутая советская “социальная справедливость” (гарантированное трудоустройство, бесплатная медицина и так далее) могла существовать только при плановой экономике — той же самой, которая воспроизводила дефицит и коррупцию. Однако ностальгия иррациональна.

“Первой ласточкой” путинской реставрации стало возвращение в декабре 2000 года советского гимна. Вероятно, это задумывалось как жест примирения разных “Россий, которые мы потеряли”: петровский триколор поднимают под сталинскую музыку, на кремлевских башнях соседствуют двуглавые орлы и красные звезды. 

Но потом, в сентябре 2004 года, случился Беслан. На следующий день после штурма школы Путин обратился к гражданам России. Гибель сотен людей, в основном детей, стала для него поводом поговорить о “распаде огромного великого государства”, о том, что “от нас хотят оторвать кусок пожирнее”, и о том, что “мы проявили слабость, а слабых бьют”.

Через полгода с небольшим в послании Федеральному собранию Путин произнес знаменитое: “Крушение Советского Союза было крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века”. 

Именно Беслан вполне официально стал поводом для отмены губернаторских выборов и прочего “укрепления вертикали власти”. Реставрировали не собственно советские институты, а советское ощущение вездесущести и всемогущества государства. Тогда, во второй президентский срок Путина, это ощущение стало называться “суверенитетом”. 

А еще тут, конечно, вновь придется сослаться на наш старый выпуск о ресентименте — бессильной обиде на “цивилизованный мир”, который так и не принял Россию в качестве своей полноправной части. В постсоветской России рыночные реформы так и не привели к экономическому чуду. Хотели обменять империю на благополучие — а в итоге и империи лишились, и благополучия не приобрели. Эксперимент провалился — надо реставрировать империю.

СССР РАЗВАЛИЛСЯ — ИЛИ ГОРБАЧЕВ ЕГО РАЗВАЛИЛ?

Оба варианта ответа соблазнительно просты. И столь же соблазнительно просты их опровержения. Утверждать, что какие-то организации или люди (ЦРУ, например, или те же Горбачев и Ельцин) целенаправленно развалили Советский Союз — это слишком похоже на конспирологию. А утверждать, что он распался сам собой, “по объективным историческим причинам” — значит, отказывать людям в способности влиять на ход событий. 

Поначалу “распад” и “развал” применительно к этому событию были просто синонимами, но к нулевым годам обозначилось идеологическое различие между этими терминами: “распад” — положительный или нейтральный, “развал” — отрицательный (им активно пользовалась “народно-патриотическая” оппозиция, пока существовала). Два основных претендента на статус главного виновника распада или развала — Ельцин и Горбачев. 

Сейчас случившееся в 1991 году чаще всего именуют все-таки словом “распад” (такова статистика), хотя это, в конечном итоге, все-таки последовательность вполне конкретных действий, совершенных вполне конкретными людьми. 8 декабря 1991-го на правительственной даче в Вискулях, в Беловежской пуще, Борис Ельцин и Геннадий Бурбулис (от России), Леонид Кравчук и Витольд Фокин (от Украины), Станислав Шушкевич и Вячеслав Кебич (от Беларуси) подписали “Соглашение о создании Содружества независимых государств”, в котором “констатировали, что Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование”. Через две с половиной недели, 25 декабря, Горбачев ушел в отставку с поста президента СССР. А на следующий день после этого Совет республик Верховного совета принял декларацию, в которой опять-таки “констатировал”, что Советский Союз перестал существовать.

Каждый из этих людей пришел к этому моменту своей жизни каким-то своим путем: Горбачев, Ельцин и Кравчук были закаленными партийными аппаратчиками, Шушкевич — физиком и борцом за правду о Чернобыле. У каждого — свои амбиции и свои интересы. Никто из них лично или коллегиально не решал, что СССР больше нет, — все только “констатировали”, словно подчеркивая, что не властны над происходящим (словно распад случился сам собой, как завтрашний день). 

К этому моменту все союзные республики, кроме России и Казахстана, уже объявили о выходе из состава СССР, и сам Союз уже признал независимость Эстонии, Латвии и Литвы. Уже была позади череда “событий” — этим эвфемизмом тогда называли подавление советскими войсками и ОМОНом выступлений сторонников независимости: “ночь саперных лопаток” в Тбилиси в 1989 году, “Черный январь” 1990-го в Баку, штурм Вильнюсского телецентра в 1991-м. Все это были тысячи личных решений: голосовать или не голосовать за независимость, идти или не идти на баррикады, приказывать или нет открывать огонь, выполнять или нет этот приказ. 

Можно представить себе, что Горбачев 25 декабря попросту не согласился бы со всеми этими “констатациями”. Сказал бы: не знаю никакого содружества, СССР продолжает существовать, я его президент, приказываю правоохранительным органам арестовать мятежников, ввести войска в Москву… ну и так далее. В предшествующие два года ему доводилось принимать такие решения (Вильнюсский телецентр ему в Литве не простили до сих пор) — может, не в таком масштабе, но все же.

Горбачев никогда не решал развалить, распустить или дать распасться Советскому Союзу. Напротив, он всегда настаивал, что его надо сохранить. В декабре 1991 года во имя этой цели он мог бы стать “советским Милошевичем”: призвать сограждан защищать общее отечество от сепаратистов. Тогда едва ли не у всех были к нему претензии: что перебрал с гласностью — или что был недостаточно последовательным демократом; что подавлял неугодных — или что плохо подавлял. Но вполне вероятно, на этот призыв кто-то бы откликнулся. Может, даже многие.

Американский историк Стивен Коткин назвал этот гипотетический сценарий “предотвращенным армагеддоном”. И предотвратил его главным образом именно Горбачев — своим бездействием, своим нежеланием биться до конца. 

По мнению Коткина, “советский коллапс” — это не конкретные события 1991 года, а долгий процесс, который шел в предыдущие лет двадцать и продолжался еще последующие лет десять. В первую очередь это был кризис плановой экономики, которая оказалась не в состоянии обеспечить стабильный рост благосостояния граждан. А когда в 1986-м рухнули цены на нефть, оказалось, что без этой “смазки” она не то что рост — даже стабильность обеспечить не может. Всякий человек, которому надоело так жить, фактически решал развалить Советский Союз.

Горбачев, пишет Коткин, никакой не героический борец за демократию. Он советский аппаратчик, который до последнего верил в советские идеалы и пытался вывести СССР из этого “затяжного коллапса”, но оказался погребен под грудой непредвиденных последствий этих попыток.

ТАК БУДЕТ ЛИ КОГДА-НИБУДЬ В РОССИИ ПАМЯТНИК ГОРБАЧЕВУ?

Мы этого не знаем. И никто не знает.

В современном мире все реже отливают традиционные памятники из бронзы и все чаще увековечивают людей и события, называя в их честь площади, улицы и парки, устанавливая скромные мемориальные доски или камни. Появится ли, скажем, в Москве улица Горбачева, сейчас вам тоже никто не скажет.

Такие памятные места — это возможность прикоснуться (в том числе буквально) к прошлому, порою неудобному, и к тому, как в обществе договорились его понимать: мол, мы такие, потому что в нашем общем прошлом было вот такое. Памятники не ставят просто хорошим людям или просто важным событиям — они должны символизировать что-то эмоционально значимое для общества. И в этом — главная сложность: памятник (в каком угодно виде) — это всегда определенная интерпретация исторического события или фигуры. Памятник неизбежно оставляет многое за скобками. “Медный всадник”, например, увековечивает реформы Петра, но умалчивает, сколько народу он сгубил своими войнами и стройками. И по факту установки памятника эта интерпретация становится если не общеобязательной, то как минимум официальной, интерпретацией “по умолчанию”. 

Проблема интерпретации исторического события или фигуры может показаться надуманной: уж сколько лет прошло, кому какое дело. Но нет. Что и как общество помнит, важно для актуальной политики — и международной, и внутренней. В Венгрии “мы” — это народ, по которому стреляли советские солдаты в 1956 году. А в России “мы” — это те, кто “ни на кого никогда не нападал” и “никуда не вторгался”. На основании этого “чужим” (или даже “врагом”) можно объявить не только русского в Венгрии или венгра в России, но и кого-то из “нас”, кто как-то “не так” относится к событиям прошлого. 

Мы не знаем, что окажется важным для наших потомков — да даже и для нас самих лет хотя бы через десять. В США памятники генералам-конфедератам ставили в основном в 1920-е — 1930-е годы, лет через 60 после Гражданской войны, на которой те сражались: эти монументы стали символизировать особую культурную идентичность американского Юга. Еще почти через сто лет эти памятники массово крушили, потому что они теперь символизируют рабство и расизм. Ни один из этих поворотов невозможно было предвидеть сразу после Гражданской войны, в конце 1860-х, когда это были просто генералы разгромленной армии и мятежники.

Возвращаясь к Горбачеву. Прямо сейчас, очевидно, если и есть (в России) какой-то консенсус относительно того, что он символизирует, — то явно не то, за что ставят памятники и называют улицы. Может быть, когда-нибудь готовность отступить, чтобы не допустить большой гражданской войны, станет считаться героизмом. Может быть, гласность, отмена выездных виз и налога на бездетность когда-нибудь затмит и распад страны, и череду кровавых “событий”. 

А вероятнее всего, Горбачев станет символом чего-то совсем другого, о чем мы сейчас мало думаем. Он ведь только что умер — и вдруг оказалось, что для многих Горбачев, в первую очередь, символ беззаветной супружеской любви. Мог ли кто-то это себе представить в 1991 году? 

Неожиданное открытие, которое мы сделали, пока писали это письмо

Михаил Горбачев и Рональд Рейган в 1985 году договорились дать совместный отпор инопланетянам, если те явятся на Землю с агрессивными намерениями. Во время саммита по ядерному разоружению в Женеве два лидера пошли прогуляться в сопровождении только личных переводчиков. Рейган вдруг спросил: “Если на Соединенные Штаты нападут инопланетяне — вы нам поможете?” Горбачев ответил: “Несомненно”. “Мы тоже”, — сказал Рейган.