Осколки разбитого вдребезги

Перефразируя классика, можно сказать, что все процветающие империи похожи друг на друга, но каждая империя, терпящая крах, распадается по-своему. Говоря о крушении СССР, можно выделить две любопытные особенности, характерные для этой, по мнению Владимира Путина, “величайшей геополитической катастрофы ХХ века”.

Первая — относительно мирный демонтаж советской махины. Нет, от локальных войн постсоветское пространство начала 90-х избавлено не было — от Приднестровья и Абхазии до Карабаха и Таджикистана. Однако катаклизмов с сотнями тысяч жертв и беженцев, как в бывшей Югославии в тот же период или в бывшей Британской Индии в конце 1940-х, большинству экс-советских республик избежать удалось.

Вторая особенность падения СССР — большое разнообразие государственно-политических моделей, возникших на обломках империи. Двадцать лет — срок, более чем достаточный для окончательного формирования (а в некоторых случаях уже и кризиса) постсоветских политических систем. Попробуем их вкратце охарактеризовать.

1. Новоевропейцы. Политическая эволюция стран Балтии оказалась наиболее радикальной. 20 лет — не так уж много для превращения бывших советских республик, пусть небольших, в полноправных членов Евросоюза. Тем не менее, это произошло, и функционирующие демократические режимы — возможно, главное историческое достижение Латвии, Литвы и Эстонии за два последних десятилетия.

При этом, конечно, нельзя закрывать глаза на проблемы, с которыми столкнулись прибалты. Это непростой ход экономических реформ, заставивший тысячи жителей трех стран гастарбайтерствовать за границей, а многих из тех, кто остался — сетовать на ухабы, которыми оказалась усеяна дорога к еврокапитализму. Это острые вопросы, касающиеся положения русскоязычного меньшинства в Латвии и Эстонии. Это и внешнеполитические проблемы, связанные как с отношениями с Россией, так и с интеграцией в экономические механизмы ЕС и евроатлантическую систему безопасности. При всем том страны Балтии оказались наиболее целеустремленными из всех бывших советских республик.

Евроинтеграция как стратегическая цель была провозглашена там сразу после восстановления независимости — и эта цель, несмотря на издержки, достигнута.

2. Имитационные демократии (ИД). Так принято называть системы, в рамках которых формально сохраняются основные признаки демократического правления, но на практике власть концентрируется в руках относительно небольшой правящей элиты.

Такой режим трудно однозначно назвать диктатурой, поскольку высшая власть в нем не обязательно сосредоточена в руках одного лица с безграничными полномочиями. Более того, на верхних этажах власти может существовать система сдержек и противовесов, препятствующая перерастанию ИД в откровенную диктатуру. Но и демократическим такой строй считать невозможно, он застыл на полпути между авторитаризмом и демократией.

Со структурной точки зрения ИД — олигархический режим, в рамках которого борьба за власть между соперничающими группировками политической и деловой элиты завершилась победой одной из них. Именно это произошло в России во время первого президентского срока Владимира Путина. С тех пор механизмы имитационной демократии в РФ оттачиваются и совершенствуются: Россия — наиболее яркий и законченный пример имитационной демократии на постсоветском пространстве. Но не единственный. В этом направлении стремительно эволюционируют Украина при Викторе Януковиче и Грузия в годы второго президентского срока Михаила Саакашвили; есть черты ИД и у политического режима Армении.

Где-то на грани между имитационной демократией и султанизмом (см. ниже) находятся Азербайджан Ильхама Алиева и Казахстан Нурсултана Назарбаева.

3. Демократии поневоле. Этнокультурная пестрота и исторически сложившиеся региональные различия привели к формированию в нескольких постсоветских странах режимов, которые могут быть названы демократиями без особых ограничительных эпитетов. Иное дело, что эти демократии напоминают скорее Центральную Америку или Пакистан, нежели Европу и Северную Америку.

К “демократиям поневоле” можно причислить Украину (по крайней мере, до прихода к власти президента Януковича) и Молдавию. Это пестрые, “сложносочиненные” страны, где социальные проблемы оказались переплетены с этнокультурными и языковыми.

Процесс формирования нации в обоих случаях далек от завершения, а политические силы, предлагающие противоположные варианты национально-государственного строительства, опираются на конкурирующие группировки бизнес-элит. Поскольку силы соперников примерно равны, демократия оказалась единственной приемлемой формой их политического сосуществования.

Такая модель — всего лишь результат политического пата. И как только одна чаша весов по тем или иным причинам начинает перевешивать другую, пространство демократических прав и свобод в таком государстве начинает быстро сжиматься. Именно это происходит на Украине при ее нынешнем президенте, которому явно ближе модель имитационной демократии. В Молдавии же, где сохраняется неустойчивое равновесие между коммунистами и либерально-националистической коалицией, демократические процедуры и сама довольно непривычная для бывшего СССР парламентская республика там пока существуют.

Интересной оказалась судьба еще одной страны, которую можно отнести к этому типу постсоветских режимов — Киргизии. До “революции тюльпанов” казалось, что Киргизия идет по пути остальных среднеазиатских республик бывшего СССР — к созданию авторитарного режима “вечного” президента. Разве что президент Аскар Акаев выглядел несколько интеллигентнее большинства коллег-соседей. Однако выяснилось, что не только власть Акаева, но и сами государственные институты в Киргизии весьма слабы и не выдерживают напора накопившихся социально-экономических проблем, региональных и национальных противоречий. Две то ли революции, то ли бунта, которые в 2005 и 2010 годах смели вначале первого киргизского президента, а затем и его преемника Курманбека Бакиева, привели Киргизию к ее нынешней хрупкой демократии, худо-бедно удерживающей баланс между соперничающими кланами, регионами и этническими группами. Не исключено, что лишь до следующей революции.

4. Султанистские режимы. Если верить политологам Хуану Линцу и Альфреду Стипэну, активно использующим при анализе недемократических режимов термин “султанизм”, для этой модели характерно “постоянное, непредсказуемое и деспотическое вмешательство” лица, обладающего высшей властью, в разные сферы общественной жизни и государственного управления. (Естественно, такое лицо не обязательно должно именоваться султаном — это лишь историческая аллюзия, связанная с Османской империей). Иными словами, речь идет о режиме личной власти, не связанной ни законами — их всегда можно изменить — ни устойчивой идеологией, хотя попытки создать ее могут предприниматься.

Это не абсолютная монархия европейского прошлого, при которой государь был ограничен определенными традициями, институтами и представлениями о “добродетельном царствовании”, отличном от деспотизма. Султанизм — это и есть деспотизм в чистом виде. В отличие от более традиционных авторитарных режимов, в рамках которых диктатор — высшее, но все же звено единой системы власти, “султан” и есть власть, творящая или разрушающая государственную систему в соответствии со своей волей и прихотями, иногда параноидальными, как у Туркменбаши или Ким Чен Ира.

Бывшая советская Средняя Азия оказалась регионом, наиболее урожайным на “султанов”. Но не она одна: режим, по многим параметрам близкий к султанистскому, сформировался и в одной из европейских республик бывшего СССР — Белоруссии.

Восхождение “султанов” к власти могло быть плавным и произойти еще в советские годы, как у Ниязова-Туркменбаши в Туркмении и Ислама Каримова в Узбекистане, или же более бурным, как у Эмомали Рахмона в Таджикистане, но результаты оказались схожими. Возникли режимы, в которых абсолютная власть главы государства держится за счет мощного репрессивного аппарата и максимально жесткого отбора приближенных. В их число обычно входят родственники первого лица и ограниченный круг действительно проверенных советников. Возникший таким образом правящий клан прямо или косвенно приватизирует наиболее прибыльные отрасли национальной экономики, де-факто превращая страну в свою вотчину.

Единственным гарантом сохранения власти и собственности клана при таком режиме остается первое лицо. (Оно же обычно является верховным арбитром, не позволяющим клану распасться на враждующие групппировки). Неудивительно, что султанистские режимы стремятся к тому, чтобы сделать власть лидера пожизненной. Смена власти для султанизма — критический момент, чреватый острым кризисом и даже крахом системы. Но в некоторых случаях режиму удается создать механизмы, гарантирующие мирную передачу власти — как это случилось в Туркмении после смерти президента Ниязова в 2006 году.

Новая волна демократизации, о которой модно было говорить на рубеже 80-90-х годов, разбилась об исчезнувшие, но в определенном смысле вполне сохранившиеся границы бывшего СССР — за крохотным исключением стран Балтии. Ничего неожиданного в этом нет. В отличие от антикоммунистических революций в Центральной и Восточной Европе, требование демократических перемен в СССР в 1991 году было скорее лозунгом, чем насущной потребностью большинства общества. О демократии в те дни мечтала прежде всего интеллигенция, однако ее роль в тогдашних событиях оказалась хоть и заметной, но не решающей.

Куда важнее были два других фактора. Во-первых, стремление республиканских партийно-хозяйственных элит, быстро сориентировавшихся в перестроечной обстановке, к переделу собственности. Во-вторых, желание огромного множества граждан избавиться от убожества советской повседневности и познать прелести капиталистического потребительского изобилия. Оба желания — редкий случай — история исполнила. Первые остались довольны, вторые, видимо, не очень. Во всяком случае, об этом свидетельствуют данные недавнего опроса, проведенного Левада-центром: 39% россиян считают августовский путч “трагедией, имевшей гибельные последствия для страны и народа”.

Но действительно трагическим итогом двух последних десятилетий, наверное, следует считать не распад СССР и даже не то, что в большинстве его бывших республик победа демократии так пока и не состоялась. А скорее то, что, какую бы модель развития ни избрал тот или иной осколок былой империи, ни одному из них не удалось стать по-настоящему современной страной с высокотехнологичной экономикой и обществом, готовым к решению задач, поставленных XXI веком.

Тот факт, что мы по-прежнему часто вспоминаем о Советском Союзе, говорит не о нашей хорошей исторической памяти (этим можно было бы только гордиться), а о том, что наше настоящее беднее и бессмысленнее нашего прошлого — вне зависимости от того, считать ли его “великим” или “проклятым”.

Ярослав ШИМОВ