Ни Востока, ни Запада

Владимир Путин совершил свое первое заграничное турне, и комментаторы взялись за привычное дело — гадание на маршрутах. Что выбор той или иной столицы означает с точки зрения приоритетов? И какого вообще курса — прозападного или антизападного (провосточного?) — ожидать от нового/старого президента? Занятие бессмысленное. Что касается приоритетов, то география поездок составлена мастерски политкорректно — все логично и предсказуемо, все важно, но не очень показательно. А вот о противопоставлении Запад — Восток надо вовсе забыть, по крайней мере в контексте внешнеполитической ориентации.

Путин, правда, поступил оригинально — символизм содержался не в том, куда он поехал, а в том, куда он ехать отказался. В Кэмп-Дэвид к Обаме, в отместку за то, что тот в сентябре не приедет на саммит АТЭС во Владивосток. Чисто по понятиям. Но никакой стратегии — только личное.

А был ли Запад?

Начать надо с того, что Запада как политической общности, к которой мы привыкли, уже не существует. Сохраняется культурно-историческое пространство, хотя и оно будет меняться по мере демографических перемен в Америке и Европе (рост доли населения неевропейской традиции). Но тесный политический союз существовал, по сути, только во второй половине ХХ века. До этого западные страны много и охотно воевали друг с другом, и лишь разгром нацизма и угроза коммунизма смогли сплотить извечных противников — Францию, Германию, Великобританию, Испанию, США и т.д. Объединение, как считалось, базировалось на ценностной платформе. Однако крайне недемократический характер таких стран, как, например, Испания, Португалия, Турция, Южная Корея, не мешал им тогда стоять в одном строю с истинными демократиями для противодействия “красной угрозе”. Справедливости ради надо сказать, что Вашингтон и продвинутые европейские столицы всегда испытывали некоторый дискомфорт от необходимости взаимодействия с автократами и горячо приветствовали изменения в этих странах в 1970-е годы.

Как бы то ни было, крушение СССР устранило главную причину, по которой западный мир держался вместе,— экзистенциальной угрозы не стало. И когда прошла первая эйфория от торжества западных ценностей в конце ХХ столетия, выяснилось, что объединяющего осталось куда меньше, чем казалось раньше.

Европа и Америка не столько даже расходятся по своим интересам, сколько оказываются на разных “этажах” мировой политики. Соединенные Штаты как единственная сверхдержава руководствуются глобальной стратегией и проецируют силу (все ее разновидности) по земному шару. Европа все больше замыкается в себе и ограничивает амбиции обеспечением собственных экономических и политических нужд, то есть прежде всего ориентируется на прилежащий регион, свое “ближнее зарубежье”. Различие стратегических горизонтов влияет и на политическую ментальность — Новый Свет продолжает полагаться на традиционную силу, Старый предпочитает “мягкую”. При этом и у тех, и у других возникают серьезные проблемы. Американцы столкнулись с ограниченной эффективностью даже самой большой военной мощи (невозможность добиться победы в Ираке или Афганистане), а обволакивающая привлекательность Европы (основа ее “мягкого” влияния) пострадала в условиях тяжелого кризиса ЕС.

Два берега Атлантики по-прежнему состоят в одном военно-политическом альянсе и не устают подчеркивать его значимость и нерушимость, однако, вопреки бравурным заявлениям о светлом будущем НАТО, никакой внятной миссии, которая прочно связала бы Европу и США, так и не появилось. Ближний Восток еще позволяет рассчитывать на совпадение интересов (для Америки это вопрос глобального доминирования, для Европы — задний двор и бензоколонка). А вот возможная эскалация противостояния на Дальнем Востоке не вызывает у европейцев никакого энтузиазма, в то время как для Соединенных Штатов — это главная арена будущей глобальной конкуренции.

Восток есть Восток?

Именно это последнее обстоятельство — перемещение внимания на восток, точнее, концентрация его на Китае — заставляет постоянно спекулировать на тему о грядущем биполярном противостоянии (КНР против США) и, соответственно, необходимости делать выбор.

Спору нет, перспектива американо-китайской конфронтации выглядит сегодня намного более вероятной, чем еще 5 лет назад. Тогда было принято считать, что глубокая экономическая взаимозависимость, возникшая между двумя странами, гарантирует от серьезного конфликта (был даже придуман знаменитый термин “Кимерика”, а ведущие американские стратеги предлагали “Большую двойку”, кондоминиум по управлению миром). С тех пор стало понятно, что, во-первых, пресловутая взаимозависимость — больше бремя, чем благо, во-вторых, геополитическое соперничество усугубляется параллельно финансово-экономическому сотрудничеству.

Впрочем, попытки поставить это противостояние на системную основу, которая воспроизвела бы структуру холодной войны, не дают результата. Модная несколько лет назад теория столкновения демократического и авторитарного капитализма (последний должны были олицетворять Китай и Россия) не привилась за отсутствием в ней смысла. Китайско-американские противоречия носят вполне классический характер — страна-гегемон (Соединенные Штаты) против быстрорастущей державы (КНР). При этом Пекину автоматически приписываются экспансионистские амбиции глобального масштаба, которые требуют последовательного сдерживания, хотя неочевидно, что он их имеет. Однако региональные претензии, которые Китай считает законными (контроль над Южно-Китайским морем, доминирование в Восточной и Юго-Восточной Азии), остальными воспринимаются как начало мировой экспансии. Соответственно, азиатские страны пытаются понять, как себя вести: полагаться на гарантии США или, пока не поздно, прильнуть к Пекину. Скажем, Южная Корея, давний и надежный союзник Соединенных Штатов, находится в странном положении. Стратегический рост Китая беспокоит Сеул, как и всех соседей, он стремится укреплять отношения с Америкой в области безопасности, при этом товарооборот Республики Корея с КНР в два раза превышает совокупную торговлю с Японией и США, главными военно-политическими союзниками, вместе взятыми.

Ситуация в Азии в начале XXI века напоминает то, что было в Европе сто лет назад,— бурное развитие, всеобщая конкуренция, подъем национального самосознания, более чем напряженная взаимная история между ведущими и наиболее крупными странами: Китаем, Индией, Японией, Кореей, Индонезией... Чем все это закончилось в Европе — известно. Вообще, на тихоокеанском пространстве уже трудно определить, кто Восток, а кто Запад в прежнем политическом понимании. Во всяком случае, идейная принадлежность и ценностная основа едва ли станут там критериями для консолидации или размежевания. Куда более вероятно традиционное великодержавное соперничество, когда альянсы могут образовываться по принципу совпадения текущих интересов.

Гибкость ради хаоса

Что все это значит для России? Ни про-, ни антизападная политика попросту невозможна, потому что международная система выстраивается по другим линиям. И осмыслять внешнеполитические приоритеты в привычных категориях не имеет смысла.

Во-первых, Запада в прежнем понимании нет, есть Европа, США, Япония, Турция, Южная Корея и пр., у каждого свои интересы, и на каждом направлении требуется самостоятельная политика. Америка — это стратегические отношения, прежде всего в ядерной сфере и по вопросам глобальной безопасности. Мало экономики и отсутствие перспектив тесных отношений, хотя есть возможность сотрудничества по конкретным вопросам. Европа — экономика, бизнес, минимум тем из области безопасности, но зато перспектива постепенного углубления альянса на основе совпадения коммерческих интересов и культурной общности. Турция — растущая региональная держава, как и Россия, исторически принадлежащая к Европе, но ею не исчерпывающаяся, энергетический диспетчер и партнер-соперник по постсоветской и ближневосточной “большой игре”. Япония и другие проамериканские государства Азии — потенциальные противовесы растущему влиянию Китая и участники программы развития Сибири и Дальнего Востока. Все это друг друга не исключает, а сложным образом дополняет.

Во-вторых, Востока и Азии в старом значении этих слов больше не существует. Азия из синонима отсталости и неразвитости превратилась в символ наиболее динамичного и многообещающего развития. При этом Азия не является и не станет системной альтернативой, которую могла бы выбрать для себя Россия, ни культурно, ни политически, ни психологически это невозможно. Отношения с Пекином — самые важные на предстоящие годы. Только предстоит выработать их новую модель, ведь впервые Китай сильнее России по большинству показателей. Россия уже не может позволить себе не иметь очень хороших отношений с Китаем и обязана постоянно учитывать его интересы, но при этом постепенно увеличивается опасность оказаться в политико-экономической зависимости от Пекина и, соответственно, необходимость искать противовесы.

В-третьих, отношение к постсоветским странам как к арене ожесточенной геополитической битвы за влияние тоже уже лишь отчасти соответствует действительности. С одной стороны, у крупных международных игроков слишком много своих проблем, чтобы уделять повышенное внимание проблемным государствам бывшей советской периферии. Всерьез заниматься “воспитанием” Украины или Белоруссии Европе сейчас недосуг, Америка все больше смотрит на Дальний Восток, и даже Россия куда менее активна в отсутствие внешнего прессинга, как 5 лет назад. С другой — масштаб рисков, связанных, например, с будущим Афганистана, таков, что впору не соперничать за влияние, а пытаться хоть как-то скоординировать действия. Уход США в 2014 году оставляет там вакуум безопасности, с которым непонятно, что делать. Все попытки России организовать региональную стратегию в рамках ОДКБ или ШОС пока не приносят результата.

Современная международная политика — это стирание всех привычных линий, идеологических и геополитических, размывание традиционных отношений. В условиях нарастающего хаоса важнейшими качествами становятся незашоренность, способность сохранять гибкость подходов и быстро реагировать на перемены. Для России с ее трансконтинентальной географией и интересами по всему огромному периметру границ эти качества просто жизненно необходимы. География первого турне Владимира Путина, который разом охватил почти все, демонстрирует, что в Москве это понимают.

Федор ЛУКЬЯНОВ,

главный редактор журнала “Россия в глобальной политике”