Неприкосновенность стяжания

“Защитники порядка с какой-то болезненной горячностью напрашиваются на самый грубый деспотизм, лишь бы власть обеспечила неприкосновенность стяжания”, — писал Александр Герцен из тихой и благоуханной Ниццы летом 1850 г. Неприкосновенность стяжания — смысл, средство и цель режима, отлившегося в неизменяемые формы три года назад, после кульминационной точки его развития — взятия Крыма на манер Екатерины II, без единого выстрела.

Средний обыватель получил все, что хотел: убедил себя в том, что был унижен поражением в холодной войне; узнал о том, что у него есть какие-то там святыни вроде звучащего, как название чего-то полусладкого и крепкого, Херсонеса; обнаружил себя в осажденной крепости, внутри которой цены на товары вручную поднимал лично Обама; начал искать на себе “национал-предателей”. И почувствовал себя посткрымским большинством.

В обмен на полученные нематериальные активы он готов поддержать свободу политико-финансового класса сохранять свой материальный актив — власть, а значит, и “неприкосновенность стяжания”. Потому что где заканчивается власть и начинается собственность, без крымской “Массандры” ни одна Кассандра не разберет. Поддерживая Путина, средний обыватель поддерживает самого себя, а значит, Россию. Нет более естественного механизма сохранения устойчивости режима, где время словно остановилось и никто не хочет, чтобы оно двигалось вперед — а вдруг хуже будет?

Если время застывает, значит, страна срывается в архаику. Судят мальчика, ловившего покемонов в храме, как устраивали бы судилище над ведьмой. Придя с обыском к правозащитнице, обнаруживают, что провалились во времени в буквальном смысле более чем на три десятилетия в прошлое — на глаза попадается протокол обыска в этой же квартире у родителей правозащитницы. Первое лицо, решающее самые мелкие вопросы, но только те, которые случайным образом попали в сектор его обзора (например, с помощью прямой линии и пресс-конференции), обретает хорошо видимые на свету свойства то ли короля, то ли генерального секретаря — батюшка, разреши проблему!

Это не гибридный авторитаризм, это средневековое право. Он карает и милует: Rex est lex vivens — Король — это живой закон. И он последняя инстанция: Rex hoc solum non potest facere quod non potest injuste agere — Король может творить все, кроме несправедливости. Rex non potest peccare — Король не может быть неправ.

И вот уже народный артист, сын народного артиста из тех времен, когда правил другой автократ, которого звали не “папой”, как нынешнего, а “хозяином”, намекает, получая орден, на божественное происхождение первого лица и его обязанность править и править этой страной. Rex nunquam moritur — Король никогда не умирает.

Ну да — лишь рядом быть перестает. А если он сам исчезнет, его политическое тело, “второе тело короля” (Эрнст Канторович, 1957), остается в соратниках, которые будут биться за свою святую “неприкосновенность стяжания”. И Герцен напишет в том же “Письме четвертом” из Франции: “В тиранстве без тирана есть что-то отвратительнейшее, нежели в царской власти”.

Андрей КОЛЕСНИКОВ, директор программы Московского центра Карнеги