Во вторник, 10 июля, президент США Дональд Трамп прибыл в Европу, чтобы 11—12 июля принять участие в брюссельском саммите НАТО, 13-го посетить с визитом Лондон, а 16-го встретиться с Путиным в Хельсинки.
И основная эмоция политиков и аналитиков, которые отслеживают эту поездку, — это опасения неизвестного: что же может выкинуть или сказать импульсивный и непредсказуемый американский руководитель? В основном, Трамп оправдал ожидания с первых минут, начав свое участие в саммите НАТО с жесткой критики энергетических отношений Германии и России.
И хотя из острых высказываний президента США в адрес европейских партнеров уже можно составлять цитатник, спорных действий на его счету тоже набралось немало. Немногим более чем за год Трамп успел выйти из важных для внешней политики ЕС климатического соглашения и договора с Ираном, единолично провести саммит с Северной Кореей, начать вводить ограничительные пошлины на европейские товары и грозить санкциями против европейских компаний, вовлеченных в проект “Северный поток-2”.
С 2016 г. на первые колонки европейской печати вырвались десятки гиперкритических относительно Трампа статей, авторы которых соревновались между собой в громких эпитетах и ярких иллюстрациях. Опросы показывают не только чрезвычайно низкое доверие рядовых европейцев к Трампу — это, в конце концов, особенно по сравнению с популярным президентом Обамой, довольно ожидаемо. Значительно больше украинского наблюдателя удивляет масштаб непринятия: европейцы даже Путину и его политике в среднем доверяют больше, чем Трампу. В прошлом году такие результаты показало опрашивание Pew Research в Германии, Франции, Испании, Италии и других странах. В марте 2018-го опрашивание для немецкого телеканала ZDF подтвердило, что тенденция не изменилась: политика Трампа беспокоит 82% немцев, тогда как политика Путина — только 53%.
Затем возникают два вопроса. Во-первых, почему Трамп, предвиденное разрушительное влияние которого на международный порядок все еще остается потенциальным, вызывает более негативные эмоции и безопасностные опасения, чем откровенный агрессор и нарушитель международного права Путин? Во-вторых, насколько эта тенденция временная, связанная с эксцентричной личностью и неортодоксальными политиками американского президента, а насколько она является отображением значительно более глубоких проблем в американско-евросоюзовских отношениях? Другими словами, насколько далеко от антитрампизма до антиамериканизма?
Начнем со второго. Если откинуть вопрос личностей, то отношение европейцев к США и американской политике трудно назвать безоблачным. Задолго до того, как Трамп начал говорить о росте тарифов, организованные массовые протесты в Европе фактически парализовали и без того сложные переговоры относительно Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства. Бараку Обаме, который предложил это амбициозное соглашение, которое должно было бы соединить две крупнейшие экономики мира в единую зону свободной торговли, не удалось завершить процесс до выборов прежде всего из-за организованного сопротивления американской версии глобализации и свободной торговли. Другой свежий пример взаимного недоверия можно найти в 2013 г., когда после изобличений Эдварда Сноудена относительно правительственного шпионажа Германия вышла из трехстороннего соглашения с США и Великобританией об обмене разведывательной информацией, а положительное восприятие Обамы в стране снизилось до 50%.
Это лишь две из многих граней многомерной проблемы явления европейского антиамериканизма, видов которого авторы классического исследования Питер Катценштайн и Роберт Кохейн выделили аж шесть.
Так, “либеральный” антиамериканизм критикует США за лицемерие и несоблюдение провозглашенных принципов, упрекая поборника свободы и прав человека в сотрудничестве с отдельными авторитарными режимами Ближнего Востока и функционировании тюрем вроде Абу-Грейба.
“Социальный” антиамериканизм основывается на критике неравенства и недостаточной социальной защиты в американском обществе, противопоставляя его европейской модели социального государства.
“Суверенистский” антиамериканизм, характерен для многих популистских движений Европы, которые проникаются чрезмерной зависимостью от США в выборе опций внешней политики.
“Унаследованный” антиамериканизм определяется историческим опытом войн и конфликтов.
“Элитистский” антиамериканизм борется с проникновением массовой американской культуры и вытеснением культуры локальной.
“Радикально-мусульманский” антиамериканизм рассматривает отношения со США как максимально антагонистическое выражение “конфликта цивилизаций” и более характерен для обществ Ближнего Востока, а в ЕС его исповедуют отдельные представители мусульманских меньшинств.
bristolpost.co.uk
В политическом же измерении антиамериканизм в Европе начал нарастать после развала Советского Союза. С одной стороны, европейские страны больше не нуждались в защите американских войск (или думали, что не нуждаются, не считая Россию угрозой), со второй — с боязнью смотрели на возможное построение однополярного мира, быстрый прогресс глобализации и свободной торговли. Собственно, с 1993 г. началась консолидация ЕС уже не столько как европейских сообществ, сосредоточенных на экономическом сотрудничестве, сколько как политического союза, по крайней мере часть идентичности которого выстраивалась на противопоставлении США и желании определенной независимости от ключевого партнера. И хотя общая внешняя и оборонительная политика ЕС формировалась очень долго и со сложностями, а расширение на некоторое время стало более приоритетным, чем углубление интеграции, все же ЕС понемногу двигался к своей консолидации как, по крайней мере, к потенциальному полюсу мировой системы. Поэтому несмотря на то, что в культуре и политической жизни европейских стран можно найти отголоски разных упомянутых типов антиамериканизма, основным противоречием между ЕС и США стало противопоставление многосторонних инициатив односторонним решениям.
Видные позиции в отстаивании многосторонности заняла Франция, которая получила себе славу едва ли не наиболее антиамериканского государства ЕС. Принципы многосторонности (или же мультилатерализма) в международной политике внедрял еще генерал де Голль, который в 1960-х, в разгар холодной войны, старался наладить отношения с СССР и вышел из военной структуры НАТО. Продолжительность этой традиции очевидна, если учесть то, что бывший министр внешних дел Франции Юбер Ведрен, близкий к президенту Макрону, в 1999 г. изобрел термин “гипермощь” (hyperpuissance) — негативное описание Соединенных Штатов как гегемона, которому не хватает противовеса. А год назад, летом 2017-го, президент Макрон, провозгласивши голлизм-миттеранизм основой своей внешней политики, пытался противопоставить его “неоконсерватизму” предшественников — Николя Саркози и Франсуа Олланда. И если в начале президентской каденции Саркози действительно был короткий и неуспешный эпизод, когда он пытался порвать с голлистской традицией и перевести внешнюю политику Франции на атлантические рельсы, то обвинение в “неоконсерватизме” Олланда — серьезная полемическая натяжка. Однако оно показывает глубину негативного восприятия термина, который характеризует идеологические подходы лидера европейских антипатий дотрамповской эпохи — президента Джорджа Буша-младшего.
Собственно, наиболее громко об антиамериканизме заговорили в первой половине 2000-х, когда после терактов 11 сентября 2001 г. стал очевидным раскол между политикой США (в частности в связи с доктриной опережающего удара и дальнейшей интервенцией в Ираке) и позицией Германии и Франции, которые эти действия не поддержали. После этих “односторонних” действий взаимное восприятие существенно ухудшилось. Согласно данным Pew Global Attitudes Project, во Франции положительное восприятие Соединенных Штатов упало с 62% 1999 г. до 43 в 2003-м, а в Германии за тот самый период — с 78 до 45%. Аналогичная ситуация наблюдалась во многих государствах ЕС, кроме Великобритании и новоприсоединенных в 2004 г. “центральноевропейцев”, которые, вырвавшись из тесных объятий СССР, оставались преданными атлантическому партнерству.
Так что, неудивительно, что обещаниями восстановить многосторонний, многополюсный мировой порядок Путин обольщает европейские сердца. Первыми в такую перспективу поверили правопопулистские партии, которые увидели в РФ нового партнера в противоположность и США, и европейским институциям. Однако в течение последнего года этот путь начали испытывать и ключевые игроки.
Президент Макрон, выступая как почетный гость на Петербургском экономическом форуме в мае 2018 г., прямо призвал Россию к общему построению многостороннего мирового порядка. Новацию, которую Макрон применил к формулы де Голля, можно сформулировать так: невозможна сильная Франция без сильной Европы, поэтому в первую очередь надо заняться укреплением позиций ЕС. Сосредоточение на мощи ЕС является вместе с тем и сильной, и уязвимой чертой его политики, ведь в других государствах ЕС (например в Австрии или Италии) уже в этом году когда-то маргинальные политические силы приняли участие в формировании национальных правительств и готовы выстраивать наиболее благоприятные отношения с Россией на двусторонней основе, пока амбициозные планы реформирования ЕС притормозились.
Парадокс курса на построение многополярного мира заключается в том, что, несмотря на односторонние решения, президенту Трампу значительно более близок изоляционизм, чем глобальное присутствие Соединенных Штатов. Принцип “America first” с повестки дня никуда не делся, а независимость от союзников ему не кажется гнетущей перспективой. Трампу присуща логика мощного государства, сосредоточенного, прежде всего, на собственных интересах. Это логика лидера, который подходит к отношениям с союзниками и партнерами с калькулятором, скрупулезно подсчитывая баланс двусторонней торговли и военных затрат. Кроме того, для Трампа, которого отнюдь нельзя назвать симпатиком Европейского Союза, как и в случае Путина, самыми приемлемыми среди европейских политиков являются суверенисты: в 2016 г. он поддержал Брекзит, в 2017-м писал твиты с поддержкой Ле Пен на выборах во Франции и т.п. И хотя исторически антиамериканизм и поиск контрбалансов к американской гегемонии нарастал в ответ на глобальное политическое, экономическое, культурное присутствие США, стремительные шаги к самоустранению Соединенных Штатов с мировой арены и непредсказуемость переходного периода стали более мощный понуждением для европейских лидеров интенсифицировать переговоры с другими центрами силы.
Фактором, позволяющим европейцам менее остро воспринимать угрозы со стороны РФ и поддерживать хотя и принципиальный, но все же диалог с ней, является то, что они не чувствуют в действиях РФ непосредственной опасности для себя, не говоря уже о глобальной опасности или угрозе мировому порядку в целом. Опрашивание PEW в 2016 г. — опять же до победы Трампа — показало, что угроза от “напряжения с Россией” стоит на пятом месте среди безопасностных беспокойств европейцев после “Исламского государства”, климатических изменений, кибератак и наплыва беженцев из Ближнего Востока. На шестом и седьмом местах из того, что пугает европейцев, — рост Китая и… сила и мощь Соединенных Штатов, ключевого союзника и защитника.
В некотором смысле такая недооценка обидна для РФ, которая привыкла к формуле “боятся — значит, уважают”, однако она предоставляет возможность для маневра на европейской арене: дескать, Россию надо рассматривать не столько как безопасностную проблему, сколько как помощника в борьбе с актуальными угрозами. И действительно, часть государств, прежде всего европейского Юга, поддерживает идею сотрудничества с Россией на Ближнем Востоке ради долгосрочного решения вопросов миграции и терроризма.
Если население воспринимает российскую угрозу как неприоритетную, то среди элит распространено убеждение, что Россия и идеологически, и с учетом слабого экономического потенциала не может и не хочет претендовать на глобальную гегемонию, а значит удовольствуется признанием ее важным полюсом силы в региональном масштабе. Тот же Юбер Ведрен, отвечая на вопрос журналиста относительно новой холодной войны, заметил: “Сегодня в случае России мы видим возвращение классической мощи. У Путина нет ни глобальных претензий, ни амбиций мирового масштаба”. Таким образом снова и снова, в разных форматах, на поверхность выходит идея включить Россию в определенную общую систему европейской безопасности как взаимовыгодное решение.
Ангела Меркель еще в мае 2017 г. осознала, что “европейцы, должны на самом деле взять свою судьбу в свои руки”, а утверждение о том, что инициативы Трампа действительно объединили Европу и способствовали углублению европейской интеграции, превращается в трюизм. Однако сейчас существенного прогресса удалось достичь разве что в постепенном достижении независимости внешней и оборонительной политики и взятии курса на стратегическую автономию. Таким образом, перед европейцами еще долгий путь поиска собственной внешнеполитической идентичности в условиях неопределенности, когда ключевой союзник продолжает самоустраняться, а региональный вызов наступать.
К тому же, даже если и ЕС, и РФ отстаивают многосторонний мировой порядок, ключевое отличие заключается в том, что для нынешних лидеров ЕС такой порядок должен основываться на правилах, принципах и ценностях, уважении к международному праву и расширении роли международных учреждений. России же зато более близки договоренности “больших” государств, которые имеют региональные сферы влияния. Немецкие эксперты в 2017 г. в статье “Несмотря на все — Америка” выступили против антиамериканских тенденций с призывом беречь трансатлантическое партнерство, делая ударение на опасностях стратегического разрыва с США, однако вместе с тем предупреждая, что возвращение в дотрамповскую эпоху невозможно и что Германии, очевидно, нужно невиданное доселе нововведение — стратегия отношений с США. В принципе, это насущная необходимость для всего ЕС.
Надежда КОВАЛЬ, заведующая Центром международных исследований Дипакадемии Украины, член правления Совета внешней политики “Украинская призма”
