Для чего нужно искусство во время войны?

Предпосылки к ответу на этот вопрос довольно просты. Категорический императив Канта о звездном небе и моральном законе не работает. Чем больше мы смотрим на прекрасное августовское ночное небо под звуки сирен воздушной тревоги, тем больше сомневаемся в инструментальной способности морали как такой.

Социология это подтверждает в общенациональных исследованиях об общественном уровне цинизма. Исключение — женщины возрастной группы от 18 до 35 лет (романтические мечты и отчаянные ожидания).

Есть два параметра, которые между собой довольно слабо коррелируются. Интенсивно развивается новая украинская письменная и визуальная культура, иногда с абсолютно гениальными проявлениями. В то же время трагические обстоятельства войны возвращают людей к приоритетности базовых жизненных потребностей, им не до высокого.

В общественном расслоении на культурных людей и не очень культурных нет ничего принципиально нового. Война лишь в очередной раз сожгла бумажную мифологию о безусловной приоритетности всякой духовности, которой некритически поклоняются десятки миллионов украинских граждан. Люди — это просто люди.

Мечты и ожидания присущи всем без исключения. Чем люди современнее, тем они больше мечтатели. Только называются эти мечты иначе. Иногда мечты о приоритетности морали в эволюционном процессе конвертируются в нечто более телесно-ориентированное. Иногда вытесняются из сознания в различные неврозы. А иногда материализуются в параллельную онтологическую реальность, то есть в искусство.

Читайте также: Как лучше всего имитировать достижение и избежать личного роста

Война со времен Гомера, а то и более глубоких, порождает письменные и изобразительные рассказы о себе. Это обстоятельство не меняется в течение тысячелетий, поскольку войны — хроническая и неотъемлемая часть человеческой истории.

В то же время человеческое восприятие реальности от поколения к поколению меняется до неузнаваемости. Я когда-то преподавал зарубежную литературу, и было непросто объяснить студентам, почему в скандинавской “Саге об Эгиле” наблевать на врага, а затем вырвать ему глаз считалось весьма эстетичным и моральным поступком.

А реальность меняется еще стремительнее. Чем стремительнее эти изменения — социальные, технологические, экономические, тем хуже сознание с ними справляется. В частности, сознание все сильнее сбегает в фантазии и креативит себе более комфортные параллельные миры. Иногда это трактуется как патология, иногда — как искусство. Грань между ними не такая уж и значимая. Ну и уже кому как повезет с оценками современников и потомков.

Сначала искусство было исключительно божественным делом. Все конкурентоспособные мастера конкурс не проходили. Афина превратила талантливую вышивальщицу и ткачиху Арахну в паучиху, Аполлон живьем содрал кожу с гениального флейтиста Марсия. Когда старые жестокие боги отступили в тень истории, искусство стало эстетикой новых религий. Потом у светских властителей появилось свободное время и деньги для культивациитщеславия. Умельцы просекли фишку и активно затусовались при королевских и княжеских дворах, рисуя парсуны и сочиняя восхваления. Параллельно рисование и писательство расцветали в монастырях и монашеских орденах в рамках своих сетевых правил.

Эпоха Возрождения непонятно почему решила, что культивирование искусства волшебным образом приблизит любителей к славе Древнего Рима, о которой они тоже сложили довольно романтичное, чтобы не сказать — глуповатое, представление. До наших времен дошло восхищение совершенством и лаконичностью беломраморных античных статуй, хотя доказано, что с них от времени просто облезли разные краски а-ля натюрель.

В наше время — все мастера, если не в творчестве, то по жизни. Это такой культурный протестантизм по аналогии с реформатами, некогда решившими, что для общения с Богом посредники не нужны. Другая аналогия — журналистика. Специально обученые искусству жанров и ремеслу гранок, макетированию и стандартам Би-Би-Си уступают невежливым блогерам и авторам монетизированных YouTube-каналов. Когда-то фотография уничтожила художников-анималистов, а ныне почтенная изящная словесность (или мастера кисти) еще держится за бумажные носители, как за святой Грааль, но самый достойный текст может появиться в смартфоне читателя через секунду, минуя ритуалы издательских клириков.

То есть разница между мастером, голосом которого теоретически может говорить Бог, и потребителем культурного продукта стерта. Поскольку же демократия в принципе не предусматривает возвышения кого-то над кем-то, а социальная потребность в ранжировании есть, живые мастера меряются своей реликтовой значимостью внутри тусовки. А живые конкуренты из охлоса берут свое численностью, бранью и номерами кредитных карточек.

До войны распределение на творцов покойных и неспокойных было довольно устойчивое. Хотя само творчество де-факто мастера никак не делает лучшим, принцип de mortuis aut bene, aut nihil более или менее соблюдали. Все покойники (конечно, кроме кацапов) — таланты, все современники — такое.

Наша ситуация в том, что абсолютно каждый из нас может завтра погибнуть. Вся пирамида художественных иерархий обсыпалась, как краска с античных статуй. Отчаяние классиков экзистенциализма, переживших нацистскую оккупацию, из философской элитарной рефлексии превратилось в “модус вивенди”, в повседневный жизненный нарратив украинцев.

Мы — поэтическая нация, со всеми преимуществами и недостатками такого архетипа. Даже если произведение прозаическое, его качество для читателя определяется мерой поэтичности. Музыка и образотворчество — основоположно поэтические.

Читайте также: “Открытки из Украины”: специальный проект расскажет миру о разрушенных культурных объектах

Теперь — как с этим всем жить. Читать/не читать, плакать, полемизировать?

У нас были и есть офигенные прозаики, поэты/поэтессы, художники, музыканты. Каждое поколение должно выговориться, поскольку оно не понимает, за что ему такое, обещали ведь совсем другое. Кто-то уже погиб. И еще погибнет. Созданное живыми и павшими интенсивно формирует совсем новый контент украинской культуры. Хорошо было бы, если бы это произошло лет тридцать назад, меньшей кровью. Но у астрологов есть поговорка: “Звезды умных ведут, а глупых волочат”.

 Искусство исцеляет или генерирует дополнительные неврозы?

Искусство никогда не было терапией. Оно было продуктом шаманизма—магии—религии или ремесленничеством по заказу. И побочный эффект такой деятельности иногда давал физическое облегчение. Вхождение в резонанс с авторским замыслом, если он талантливый, дает ощущение небесполезности собственных страданий и на какое-то время лишает страха одиночества. На этом терапевтический эффект и заканчивается.

Особенность шаманизма в том, что шаман изначально должен был иметь “шаманскую болезнь”, какое-то увечье, врожденный физический или ментальный дефект. То есть признак того, что высшие силы конкретно пометили человека как транслятора знаков судьбы.

В этом смысле мы все сейчас шаманы. Вот может ли один шаман сообщить другому что-то полезное, или им без супервидения все же не обойтись?

Для нации современная культурная динамика, безусловно, в плюсе. Как она точно оформится в плане культурной антропологии — вряд ли можно всерьез прогнозировать. Можем лишь констатировать, что во времена Жаботинского и Петлюры украинство выбрало романтичную атаманщину, а не национальный аналог сионизма. Михновский и Липинский остались неуслышанными. Социализм и народничество победили, в частности и в культуре.

Искусство нашего военного времени входит в культурный конфликт не только с социалистическими установками прошлого, лелеянными десятилетиями. Центральноевропейская и американская политики поддержки культурного развития Украины до войны опирались на бесплодную трайбалистскую культуру развития этнографичности, денационализации, смиренности и безынициативности.

Ситуация коренным образом изменилась еще и потому, что в культурах самих этих стран впервые за почти сто лет встал вопрос не о содержимом холодильника, а о фундаментальных ценностях человеческого бытия.

Поэтому потребление современного украинского культурного продукта является приобщением к глобальному мировому процессу, постичь который полностью мы не можем, но почувствовать — вполне. Это немного мистическая тематика, поскольку об эгрегоре. Впрочем, это имманентное, простите за научный термин, чувство единения с высшими моральными категориями человечества — оно реально, и оно работает. Поэтому современная украинская культура, лишенная социалистических рудиментов, действительно лечит. Как минимум — смягчает невротические симптомы.

Способствует ли искусство войны эскалации насилия?

Нет, потому что насилие как физическое действие всегда имеет свою собственную, совсем не художественную, а банально бытовую предысторию. Мысль о том, что искусство прямым образом может менять какие-то жизненные установки, так же глупа, как и коммунистические тезисы, что джаз, джинсы, рок-музыка, видеофильмы, компьютерные игры кого-то к чему-то могут склонить. Выскажу еретическую мысль: поведение вообще не меняется от поверхностных культурных влияний, если они не интегрированы в семейное воспитание и в начальное образование. Задним числом художественным произведениям приписывают такую магическую роль, но это то, что в психологии называется “хиндсайт”. А по-народному оно звучит: “Если б я был такой умный, как моя Сара потом”.

Какую психологическую модель выстраивает вокруг себя украинское искусство?

Вот здесь интересно. Украинское искусство, как и всякое другое национально ориентированное, выстраивает систему ценностей прежде всего вокруг самого себя. Это такая Касталия Германа Гессе (“Игра в бисер”). К счастью для искусства, институционная слабость государства не дает ему шансов стать прислугой власть имущих, как в эпоху Возрождения. Искусство не формирует какую-то самостоятельную территорию свободы, что бы оно само об этом ни думало. Но оно, безусловно, отражает свободолюбивую динамику социальных установок, органически развившихся в украинском обществе за последние три десятилетия. В современном украинском искусстве нет страха, Кафки здесь не ходят.

Претензии на участие искусства в элитообразовании — из той же мечтательной серии, что и предположение, будто ношение вышиванок и владение украинским языком автоматически делают человека благородным. Во всех разглагольствованиях о самозарождении каких-то фантастических украинских элит упускается из внимания тот факт, что элиты с момента своего создания начинают искать себе некоего доброго господина на верхушке государственной власти, чтобы избежать административной ответственности и поучаствовать в дерибане бюджетных потоков. Тогда они подтягивают уже к себе разных кобзарей-лирников, чтобы те воспевали их чин как максимально благородный и духовный.

Поэтому несовершенство нашей государственной системы надо рассматривать как шанс для культуры избежать административного порабощения и коррумпирования.

Так зачем эта культура, с практической точки зрения, сейчас нужна, кроме как лелеять болезненные фантазии самих мастеров и информационных пузырей с их почитателями?

Слово “паттерн”, что в психологии означает совокупность базовых поведенческих моделей, происходит из ткацкого ремесла. Это прошивка, основа, по которой потом вышивали узор. Старинные ковры, например афганские, ткались вручную детьми, терявшими на этом зрение и здоровье, поскольку только детские пальчики могли сплетать сотни тысяч таких узелков. А поэты — они же как дети.

Украинское искусство плетет национальный узор социальной этики, которая в обществе до сих пор всерьез не существовала. Маленькие “придверные” коврики нравственности — с этим у нас все хорошо. А вот ценностное отношение к людям, которых ты лично не знаешь, — здесь до недавнего времени была сплошная атаманщина. Война обнуляет всякую искусственность, фарисейские попытки насадить через “правильные теоретические книги” модели массового поведения. Оно так не работает.

А вот культурное пространство из сотен тысяч искренних художественных “узелков” — оно готовит фон для общенационального узора взаимоуважения свободных людей. 

Олег ПОКАЛЬЧУК, украинский писатель, социальный психолог. Член Национального союза писателей Украины.