Александр Аузан. Как вывести экономику из комы

О том, в какой ситуации находится российская экономика, как ее реанимировать и на что делать ставку в будущем, рассказывает доктор экономических наук, декан экономического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, президент Института национальных проектов, член Экономического совета при Президенте РФ и Правительственной комиссии по проведению административной реформы Александр Александрович Аузан.

Какой диагноз вы бы поставили российской экономике?

Сейчас наступает клиническая смерть экономики. Это состояние, когда останавливается экономическое сердце — инвестиционный мотор. Замедление идет с 2011 года, это не неожиданность для экономистов. Санкции, падение цен на нефть только обострили и ускорили то, что все равно бы произошло.

Почему экономическое сердце перестает биться?

Потому, что страна 50 лет, с 1965 года, с открытия Самотлора — крупнейшего в России нефтяного месторождения — боролась с желанием выйти на пенсию. Месторождение было открыто в тот момент, когда пытались проводить косыгинские экономичес­кие реформы. И власть решила: бог с ними, с реформами, когда есть нефть. С тех пор это решение неоднократно воспроизводилось разными властями страны. Семь-восемь лет назад экономисты, работавшие над стратегией 2020, дружно сказали: “Сырьевая модель уходит, внутренний спрос недостаточен, поэтому нужно менять модель, иначе произойдет необратимое”. Это необратимое и происходит.

Тогда никто не прислушался?

Нефть подорожала, поэтому сработал привычный способ анестезии. Когда она стоила 40 долларов, говорили: “Да, надо что-то делать”. А когда цена на нефть поднялась до 110, сказали: “Отойдите, жизнь налаживается”.

Как оживить экономику?

Когда наступает клиническая смерть, первым делом надо запустить сердце. Откладывать нельзя. Это еще не переход к новой модели, это спасение экономики от падения. Именно это — а не социальная стабильность и не диверсификация — наша главная задача на ближайшие три года. А уже потом надо думать, как переходить к новой модели.

Каким образом можно запус­тить инвестиционный мотор?

Есть два способа. Первый — провести структурные реформы, создать привлекательный инвестиционный климат, и тогда начнет работать магнит, притягивающий частные инвестиции, отечественные и зарубежные. Это курс, на котором настаивают правительство и Центральный банк России. Я считаю, что делать это нужно, но эффекта не будет: для того, чтобы притекли инвестиции, недостаточно улучшить инвестиционный климат. Потому что идет война — холодная, экономическая, которая периодически вспыхивает и как горячая отнюдь не в рамках гражданской войны на Украине, — все гораздо шире и серьезнее. Этот факт резко противоречит либеральному экономическому курсу правительства. Если действует режим санкций, какие могут быть иностранные инвестиции?! Плюс война — это всегда риски для отечест­венных инвестиций: не понятно, чего ждать и что будет.

Можем ли мы сделать ставку на восточные рынки?

Нам их не хватит, у них другая структура. Чтобы подобраться к арабским “исламским финансам”, нужно 10—15 лет. К тому же по мощности эти рынки резко уступают западным. Так что мы не можем проводить этот курс без европейских и североамериканских финансовых рынков.

Каков второй способ лечения экономики?

Вброс государственных инвестиций. К сожалению, их гораздо меньше, чем представляется многим, потому что мы не должны рассматривать резервы Национального банка как источник таких инвестиций: они нужны только для поддержания макроэкономичес­кой стабильности. Сегодня госинвес­тиции могут составить по разным расчетам от семи до девяти триллионов рублей, и это совсем не много. До кризиса годовые инвестиции в России были 15 триллионов, так что нынешних средств не хватит и на год. Кроме того, государственные инвестиции — это нечто вроде электрошока, ­стимуляция сердца. Оно начнет ­стучать, но потом снова может остановиться.

Если делать массовый вброс государственных инвестиций, наверняка придется вводить валютные ограничения по периметру, иначе деньги исчезнут — их быстро и незаметно для нас поглотит мировой рынок. Ввести эти ограничения проще, чем остановить холодную войну. Они не коснутся населения, конвертации — только движения капиталов. Но это все равно плохо: если всех впускать и никого не выпускать, инвесторов не останется.

Я убежден, что метод вброса госинвестиций будет применен. Даст ли он результат, неизвестно. Конечно, удастся запустить какие-то ­проекты, в основном инфраструктурные, в том числе, может быть, важные для нашего самоощущения: космос, Арк­тика. Удастся поднять темпы роста — не до пяти процентов, но до двух-трех к 2018 году. И все. Если не заработает постоянная связка государственных и частных инвестиций, то темпы все равно упадут — только резервов уже не будет. И мы окажемся в той же точке, но в более тяжелом положении.

Какое решение предлагаете вы?

Нужно внедрять сложные схемы государственно-частного партнерства, создавать специальные общества для инвестирования в инфраструктуру, чтобы под гарантии государственных денег выпускать облигации и вкладывать частные деньги, например пенсионные, под государственные гарантии их доходности. То есть сплетать такие комбинации государственных и частных денег, чтобы был не только впрыск адреналина, заставляющий сердце биться, но и пошла поддержка частных инвестиций. При этом надо закончить войну. Это задача не гуманитарная, не военно-политическая, а экономическая. Иначе, как бы мы ни улучшали климат, мы не получим для нашей промышленности достаточных дешевых кредитных ресурсов.

Как закончить войну?

Трудный вопрос. Мне кажется, важно разработать, как я его называю, “план мирной авантюры”. Из-за грома военно-политических новостей мы забыли, что происходит с экономикой Украины. Она фактически на грани дефолта и банкротства. Это 45-миллионная страна, крупный транзитер, который не только российский газ перекачивает, но и остается нашим каналом общения с Евросоюзом — главным деловым партнером России. В случае краха украинской экономики неприятности затронут очень многих — Польшу, Белоруссию, Россию, Молдову, Румынию, далее везде. Разрушится социальная система — и будет не миллион беженцев, а значительно больше; возникнут затруднения с транзитом.

Мы должны вместе с Европой предотвратить этот крах. Может быть, для этого надо создать экономичес­кую группу в нормандском формате: Россия, Украина, Германия, Франция. Америка тут ни при чем, для нее это геополитический, а не экономический вопрос. Ни одна из сторон не осилит этот план в одиночку: он дорогой. От Украины тоже потребуются жертвы: ей придется из режима проедания денег перейти в режим сложных реформ, пока не понятно каких.

Спасение украинской экономики не только помирит нас с Европой, но и даст нам дополнительные выгоды: восстановление отношений с Украиной — это еще и восстановление промышленных цепочек, которые нужны обеим странам.

Давайте посмотрим на долгосрочный аспект реанимации нашей экономики. Как нам перейти к новой модели?

Хотя разговоры о необходимости перехода на другую модель ведутся давно, сырьевой характер нашей экономики усиливается. На мой взгляд, неверно поставлена сама проблема, раз она не решается. Это не проблема ­диверсификации. Диверсификация — это “давайте делать что-нибудь еще, кроме добычи нефти”. Мы попробовали делать свои автомобили — не получается. Я утверждаю, что и не получится. Поэтому постановка вопроса должна быть такой: “Чем мы можем заместить привычный минеральный ресурс?”. Я полагаю, что у нас есть не менее конкурентоспособный ресурс — человеческий потенциал. Мы 150 лет, со времени появления современной науки в России, поставляем миру разного рода таланты. С тех пор на всех перспективных направлениях есть русские специалисты, которые, правда, разрабатывают или внедряют свои идеи в Европе и в Америке. Экономический масштаб этого явления колоссален. Академик Р.М. Энтов подсчитал, что Владимир Зворыкин, автор телевидения, одной идеей создал продукт, равный двадцати годовым продуктам нынешней Российской Федерации. Главная проблема этого ресурса в том, что он “летучий”. Если нефть можно загнать в трубу и продавать по контракту, то с талантами это не пройдет. Их можно загнать в шарашку, идеологически мотивировать и некоторое время получать продукт, потому что “родина в опасности”. Но долго на этом не продержаться.

Если мы в состоянии много лет производить качественный человечес­кий капитал, это должно стать нашей мировой специализацией. Нужно на наши университеты замкнуть мировые студенческие потоки и сделать это предметом экспорта. Заметьте, у нас уже предметом экспорта мирового уровня являются в основном ­интеллектуальные продукты, потому что, повторяю, автомобиль, телевизор, холодильник высокого класса мы сделать не можем, а фильм — можем. Экспорт игры “World of Tanks” из России по выручке превысил экспорт реальных танков. Для меня это очень важный и приятный факт. Мы должны поддерживать эти тренды.

Почему мы не можем делать автомобили и телевизоры, а другие гораздо более технически сложные продукты — можем?

Да, мы можем сделать космический корабль, атомную бомбу или гидротурбину. Чем их создание отличается от создания массового холодильника или автомобиля? Тем, что для производства конкурентоспособного автомобиля нужно соблюдать стандарты: чтобы лампочки горели, чтобы допуски были соблюдены и т. д. Нам это очень плохо удается в силу давно заложенных культурных свойств. А вот креативные задачи мы решаем легче. Еще Карамзин писал о русском крестьянине, который каждые семь лет меняет поле, — ему нет смысла работать по стандарту, потому что каждый раз придется осваивать новое поле. Мы внуки того крестьянина. Страна Левшей. Это и хорошо, и плохо. Это означает, что мы можем делать какие-то вещи, которые не может делать никто. Как сказал один американский менеджер, проходивший наш опрос в 2011 году, “если вам нужна одна уникальная вещь — закажите русским, если нужны 10 одинаковых — заказывайте кому угодно, только не русским”.

Исходя из этого, какие отрасли нам стоило бы развивать?

Сферы мировой специализации, которые нужно класть в основу стратегии на ближайшие 15 лет, — это уникальные малосерийные продукты, опытные производства, креативные индуст­рии. Я бы назвал еще одну сферу, где не обязательно соблюдать стандарт, потому что там очень велики допуски, — простые массовые продукты. Например, автомат Калашникова, который, как говорят технологи, ремонтопригоден при помощи кулака.

Можем ли мы переломить свое неуважение к стандартам?

С помощью образовательной, культурной политики, театров, интернета, телевидения можно менять ситуацию так, чтобы стандарт и закон стали определенной ценностью. Стандарт и закон — это одно и то же: правила поведения, только одни — в техничес­кой сфере, другие — в общественной. Страны, которые уважают стандарты, обычно уважают и законы, как, например, Германия. Но мы знаем времена, когда немцы не уважали законов и стандартов. Сравнительно недавно, еще в XVIII веке, они были нацией мечтателей и поэтов. Образ немца — сторонника порядка возник в последние 200 лет в результате сознательных действий германских элит. Его создавали железом и кровью, школой, армией и тюрьмой. Точно так же представление о том, что англичане всегда были сторонниками эволюционного развития на основе традиций, — иллюзия. Они такими стали после “Славной революции”, в XVIII веке. А до этого они были первыми людьми, которые казнили своего монарха, которые вели кровавые гражданские войны, участвовали в Столетней войне, — в общем, об эволюции и традициях речь не шла. Так что все можно изменить, если захотеть.

Чтобы человеческий капитал стал конкурентоспособным ресурсом, нужно создать условия, при которых талантам было бы комфортно здесь жить и работать. Что для этого нужно?

Одно из важнейший открытий последних лет его авторы Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон сформулировали в своей книге “Почему нации терпят поражение”. Суть открытия в том, что европейские колонисты в разных странах создавали разные ­институты. В Конго, где нужно добывать алма­зы, — экстрактивные институты, чтобы проще было выдавливать ренту, а в Канаде, где они ­собирались осесть, — инклюзивные, чтобы жить было хорошо. Россия — страна экстрактивных институтов: здесь хорошо извлекать прибыли, но семью лучше держать где-то еще. Вахтовый метод жизни — наиболее подходящий для таких стран. Чтобы талантливым образованным людям в России было комфортно, надо изменить тип институтов.

Как это сделать?

На мой взгляд, к этому есть три ключа — о них в своей книге “Насилие и социальные порядки” пишут Дуглас Норд, Джон Уоллис и Барри Вайнгаст. На основе исторического анализа Англии, Франции и США авторы пришли к выводу, что сущест­вуют три так называемых граничных условия, выполняя которые ­успешные страны начинают отличаться от неуспешных. Первое. В успешных странах элиты делают законы для себя, а потом распространяют на других. В неуспешных — законы создают для других, а для себя делают исключения. Второе. В успешных странах организации — политические, коммерческие, некоммерческие — живут деперсонализировано, после того как уходят или умирают их создатели. В неуспешных — организации приспособлены под создателей и болеют или умирают после их ухода. И третье. В успешных странах элиты контролируют насилие коллективно, в неуспешных — делят контроль насилия: тебе военно-воздушные силы, мне тайную полицию.

Все три признака в нашей истории так или иначе встречались. Коллективный контроль насилия был после Сталина, его ввело политбюро ЦК КПСС. Деперсонализированность организаций — была: КПСС, комсомол, ВЦСПС научились жить без товарищей Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева. У нас не было производства законов для себя и распространения их на других. Это попробовал сделать Горбачев, но, к сожалению, ничего не вышло.

Что мы должны предпринять, чтобы решить эти три задачи?

Вопрос о законах, на мой взгляд, — это сейчас вопрос о налогах. Человек должен осознавать, что он платит налоги и за что он их платит, — и тогда он поймет, для чего ему законы и чего он хочет от государства, кроме законов.

Чтобы добиться деперсонализации, нужно провести реформу наследования. Страну контролируют 60-летние, и сегодня они подходят к рубежу, когда надо решать, как передавать наследство. Сейчас эта проблема урегулируется через офшор, потому что там семье можно оставить доходы, а управление ей не передавать. По- моему, Уоррен Баффет сказал: “Если вы хотите гарантированно проиграть олимпиаду, создайте сборную из детей победителей предыдущих олимпиад”. В жизни мы почему-то пытаемся так действовать. Если не провести реформу наследования, отцы и матери будут когтями держать империи и приспосаб­ливать их под себя.

Что нужно, чтобы установить коллективный контроль над инструментами насилия, я не знаю. Либо очень низкое доверие друг другу, либо страх. Между прочим, независимость суда — не что иное, как коллективный контроль применения насилия, потому что элиты должны выпустить суд из сферы своего влияния. В 1990-е в системе защиты прав потребителей миллионы людей пользовались судебным рычагом, и он работал. Так что все возможно.

Что еще мешает нам перейти к инновационной экономике?

Одновременно три социокультурные особенности: высокая дистанция власти — представление о том, что на власть повлиять нельзя; низкая договороспособность и индивидуализм — самоорганизация сейчас очень плохая; высокая степень избегания неопределенности — страх перед будущим: если ты ни на власть не можешь повлиять, ни с другими договориться, конечно, будущее пугает. Поэтому лучше сохранять статус-кво.

Когда мы померили, что происходит в университетах, выяснилось: для нынешних студентов высокое избегание неопределенности не характерно. Важно это сохранить и сознательно культивировать в системе образования. Кроме того, нужно увеличивать длину взгляда. Если у человека годовой взгляд, он пилит деньги из бюджета, пока они оттуда не вышли, если пятилетний — пилит, но не все, а если десятилетний — вообще не пилит. Долгий взгляд развивается пониманием глубины истории (взгляд в прошлое влияет на взгляд в будущее), кругом общения, университетской междисцип­линарностью и т. д.

Какие сейчас у России должны быть приоритеты с геополитичес­кой точки зрения?­

Я считаю, что курс евроазиатской интеграции был правильным. Имеет ли место противостояние с США? Да. Будет ли оно иметь место? Да, потому что мы прошли точку невозврата — санкционные режимы заложены в законодательство. Теперь мы долго будем вынимать эту занозу. Проблема сейчас в том, что наши три процента мирового оборота противостоят американо-европейским 45 процентам. Когда сталкиваются два тела разной массы, более тяжелое даже не замечает столкновения, а легкому приходится несладко. Поэтому нам надо наращивать массу, чтобы заниматься геополитической конкуренцией. Это значит — развивать интеграцию, например улучшать отношения с Астаной и Минском; я думаю, что и Киев — не потерянное для нас направление. Это первый приоритет. Второй — Европа. Но Европы, по моему мнению, — две: латинского и византийского происхождения. Мы, как Греция, Болгария и Румыния, которые не очень уютно себя чувствуют в Евросоюзе, — Европа восточно-римская, византийского происхождения. Она другая по институтам и плохо монтируется с латинской Европой, прямой наследницей римского права.

Поэтому сначала нам надо интег­рироваться с Европой восточно-римского происхож­дения?

Да. А Евросоюзу нужно осознать, что идет еще и социокультурный диалог этих двух Европ, что правила общеевропейского дома должны учитывать обе традиции — институциональные, правовые, культурные и т. д. Прямая интеграция Болгарии, например, в традиции Западной Европы дает очень печальные результаты для обеих сторон. И так будет до тех пор, пока западноевропейская система не начнет учитывать поведенческие, ценностные особенности и механизмы поддержания закона, которые давно существуют в “восточно-римских” странах.

Занимаясь геополитикой, нужно принимать во внимание так называемые культурные волны. Они бывают разной длины. Например, в 1905 году в Российской империи была ликвидирована черта оседлости, а последствия, согласно замерам 2013 года, заметны и сейчас. В тех регионах, где было противостояние еврейских и нееврейских групп, возникли особые нормы в группах, которые противостояли евреям и руководствовались антипредпринимательскими и антирыночными ценностями. Поэтому районы, где была черта оседлости, плохо развиваются.

Каков ваш прогноз на ближайшие, скажем, 15 лет при благоприятном развитии событий (если удастся закончить войну, начнется переход к новому типу институтов и т. д.)?

Через 15 лет Россия будет восприниматься прежде всего как страна умная, а не сырьевая, и интеллектуалы ­из ­разных стран будут рассматривать для себя вариант жизни в России как один из приоритетных. В реальности все будет не совсем так, но очень хотелось бы двигаться в этом направлении.

Анна НАТИТНИК