Протесты начались практически немедленно и продолжились в последующие дни. Всего, по данным “ОВД-Инфо”*, за пять дней задержали более 2200 человек. На выходных 24-25 сентября самыми заметными стали акции в Дагестане и Якутии. В Дагестане жители перекрыли федеральную трассу Хасавюрт—Махачкала; их разгоняли с выстрелами в воздух. В Якутске протестующие скандировали “Нет войне!”, “Нет геноциду!” и водили хоровод вокруг полицейских.
На протяжении семи месяцев полномасштабного вторжения россияне выходят с одиночными пикетами, рисуют антивоенные граффити, проводят перформансы. Все это — ненасильственный протест против войны и Путина, часть большого российского антивоенного движения.
Впервые в истории страны мирный протест сочетается с радикальными незаконными действиями: россияне поджигают военкоматы, здания городских и сельских администраций (с начала мобилизации число таких инцидентов резко выросло); подрывают железнодорожные пути.
Ненасильственный протест — это митинги с плакатами и цветными ленточками?
Именно такая картинка действительно встает перед глазами в первую очередь. Это, конечно, тоже ненасильственный протест. Но смысл понятия намного шире.
Приблизительно до середины XIX века политическому языку, по большому счету, не требовался термин “протест”. Более или менее любое выступление против власти было бунтом (или восстанием, или мятежом, или революцией — различия в нашем случае не так важны). Даже бегство от властей и государства (например, в России — на казачий Дон или в сибирскую тайгу) воспринималось как бунт. Но потом появились новые формы политической деятельности, которые требовали особого названия.
В середине XIX века в США американский писатель и философ Генри Дэвид Торо опубликовал эссе “О гражданском неповиновении”, в котором осудил американское правительство за поддержку рабства и развязывание войны с Мексикой. Он провозгласил, что больше не будет платить налоги, чтобы не поддерживать своими деньгами преступные действия государства, и призвал к тому же других.
Примерно тогда же в Великобритании начало набирать силу рабочее движение: возникли рабочие объединения, которые регулярно организовывали забастовки — добиваясь повышения зарплаты и лучших условий труда. Движение оказалось успешным: в 1870-е годы британское правительство пошло на парадоксальные по тем временам шаги и узаконило профсоюзы и забастовки. Так появился новый легальный способ политической борьбы.
Все это — гражданское неповиновение, забастовки, сознательный отказ от сотрудничества с государством — объединил в своем учении “сатьяграха” Махатма Ганди, лидер движения за независимость Индии в 1915—1947 годах. Во многом именно благодаря ему изменилось коллективное представление о ненасильственном протесте, который стали воспринимать не только как более этичный, но и как более эффективный способ достижения амбициозных политических целей (по сравнению, скажем, с партизанской борьбой).
Ненасилие было важнейшим принципом американского проповедника Мартина Лютера Кинга, возглавившего в 1950—1960-е борьбу за гражданское равноправие темнокожих в США. Сторонники Лютера противопоставляли себя “Черным пантерам”, которые поддерживали насильственные методы борьбы за права темнокожих.
Главным символом ненасильственной борьбы стала американка Роза Паркс. В 1955 году она отказалась уступить место в автобусе белому пассажиру — с ее стороны это было сознательное нарушение закона, который она считала несправедливым, и она была готова к тому, что ее арестуют.
Согласно определению американского философа Джона Роулза, эти три элемента — (1) нарушение закона, (2) сознательность этого нарушения, (3) готовность к последующим санкциям — и составляют ненасильственный протест.
Действительно ли ненасильственный протест такой эффективный?
В общем, да. Но есть нюансы.
В начале 1990-х американский политолог Джин Шарп опубликовал книгу “От диктатуры к демократии”, которая была задумана как своего рода практическое пособие по организации ненасильственных протестов, вплоть до “бархатных революций”. В начале нулевых эта книга приобрела на постсоветском пространстве репутацию “методички по организации революций”.
Шарп выделил 198 методов ненасильственных действий. Среди них — петиции, пикеты, вывешивание флагов и других символов, сатира, митинги, отказ от уплаты налогов, экономические и политические бойкоты, забастовки и многое другое.
Благодаря работам Шарпа широко распространилось убеждение, что можно устроить революцию при помощи петиций и автопробегов. Это, разумеется, не так. Но это совершенно не значит, что ненасильственный протест не работает.
Чтобы доказать это, американские политологи Эрика Ченовет и Мария Cтефан проанализировали ненасильственные протесты c 1900 по 2006 год (результаты опубликованы в 2011-м). Исследовательницы, как утверждалось, не стали включать в этот список кампании, которые сопровождались похищениями людей, взрывами бомб, разрушением объектов инфраструктуры или нанесением любого другого физического ущерба людям или собственности.
Ченовет и Стефан пришли к выводу, что за описанный период 53% ненасильственные кампании завершились полным успехом, еще в 25% протестующие “частично” добились своих результатов. Политологи утверждали, что не имеет значения, в какой части света проходили ненасильственные протесты, в каких культурах, насколько сильным был режим и насколько богатой страна. Нет ни единого основания утверждать, писали они, что в каких-то частях света ненасильственный протест работает лучше, чем в других.
Исследование содержало и другие важные находки. Во-первых, из него следовало, что кампании наверняка будут успешными, если в них включится 3,5% населения (в России, скажем, это все население Санкт-Петербурга или пол-Москвы — около пяти миллионов человек). Теоретически объединить такое количество людей возможно — поскольку ненасильственные акции привлекают в 11 раз больше участников по сравнению с теми, где организаторы призывают к насилию.
Во-вторых, наиболее эффективные механизмы ненасильственного сопротивления — это забастовки, причем не только рабочие, но и потребительские, например, бойкот товаров определенных производителей. В-третьих, эффективность ненасильственного протеста должна проявиться, когда движение будет единым, у него будут ясные цели и план — причем последний должен учитывать несколько вариантов развития событий и при необходимости смену тактик.
Более того, данные исследователей позволяют утверждать, что ненасильственный протест будет успешным, если в нем поучаствуют люди разных гендеров, возрастов, профессий, этносов, религий и так далее. Также важна медийная поддержка и обмен тактик с протестующими по всему миру.
Исследование Ченовет и Cтефан получило всемирную известность — и вместе с тем подверглось серьезной критике (вот пример). Ученые включили в список ненасильственных кампаний первую интифаду — восстание палестинцев против израильской оккупации Газы и Западного берега Иордана в 1987—1991 годах. Хотя одно только бросание камней в полицейских исключает эти протесты из ненасильственных, как их определяют сами же исследовательницы.
Надо сказать, что Ченовет и Стефан не уделили должного внимания тем довольно многочисленным случаям, когда протестные кампании начинались как ненасильственные, а затем превращались в противостояние, где протестующие прибегали к разного рода насилию. Так произошло в Сербии в 2000 году, когда участники протестов требовали отставки Слободана Милошевича и бросали в представителей власти камни и бутылки с зажигательной смесью.
В 2020-м авторы дополнили свои результаты, проанализировав историю протестов за минувшее десятилетие. Они обнаружили, что за это время было запущено не менее 96 ненасильственных кампаний, нацеленных на свержение власти.
Частота ненасильственных кампаний выросла — а вот их эффективность снизилась. Предположительная причина — развитие информационных и коммуникационных технологий, которые помогают государству распространять пропаганду и усиливать репрессии.
Если раньше удачной была примерно каждая вторая ненасильственная кампания, то сейчас — каждая третья, говорила Ченовет в 2020 году. Более того, массовость ненасильственных протестов снижается. Исследовательница отмечает, что это может быть связано с тем, что участники ненасильственного сопротивления чересчур полагаются на уличные протесты как на единственный способ противостояния режиму и забывают о других методах. Тогда как авторитарные лидеры используют крайне жесткие механизмы, чтобы подавить протесты, наказать людей, которые выходят на улицы, и лишить движение оппозиционных лидеров (нам всем это знакомо).
Одна из ключевых идей Ченовет и Стефан: ненасильственные протесты — лучший (хотя все равно далеко не стопроцентно надежный) способ установления мирной и устойчивой демократии. Именно при таком режимном переходе шансы, что страна скатится обратно в автократию, значительно ниже.
Это связано с тем, что ненасильственные протесты опираются на относительно децентрализованные и неиерархические коалиции — не на вертикаль, а на сеть. В таком движении, без доминирования одного лидера, уже существуют зачатки разделения властей. Даже если протесты не приводят к свержению режима, они существенно повышают шансы на демократические преобразования сверху и перерождение самого режима.
Нынешние протесты свергнут путинский режим?
Мы не знаем. То, что сейчас происходит в России, беспрецедентно. Очень сложно составить даже цельную картину, не говоря уж о том, чтобы понять, чтó все это значит и к чему может привести. Впрочем, некоторые наблюдения и соображения есть.
Прежде всего, даже безотносительно нынешней ситуации, нельзя утверждать, что в России ненасильственными протестами “ничего не изменишь”. Локальные примеры, когда они оказывались успешными, нам хорошо известны. В 2019 году в Екатеринбурге протестующие отстояли сквер на Октябрьской площади в Екатеринбурге, в 2020 году в Башкирии — шихан Куштау. В Шиесе Архангельской области в 2021-м в результате протестов не стали строить полигон для московского мусора.
Есть и не локальные примеры: в 2012 году, на фоне массовых протестов в Москве и по всей России, президент Дмитрий Медведев сел за стол переговоров с оппозицией и вернул губернаторские выборы.
И это даже не говоря о трудовых протестах — не всегда заметных в медиа, но весьма эффективных. В таких случаях власти крайне редко и неохотно признают, что выполняют именно требования протестующих. Хотя обычно именно протесты — один из главных факторов при принятии решения, а скорее всего — основной.
Сейчас многие — в том числе европейские политики и политологи, жители Украины и Грузии — упрекают россиян в том, что они протестовали мало и недостаточно решительно. Не только против войны, а вообще в последние 20 с лишним лет. Очень популярна идея, что теперь недовольным гражданам РФ следует не искать убежища за границей, а оставаться в стране и свергать Путина. Тем, кто так говорит, как правило, уже совершенно не важно, будут эти протесты насильственными или нет.
До сих пор протесты против Путина, и антивоенные в том числе, были почти исключительно ненасильственными, но так и не перешли в полноценное массовое гражданское неповиновение, как его определял американский философ Джон Роулз (сознательное нарушение закона, не сопряженное с насилием, и готовность за это отвечать).
Исследователи называют несколько факторов, которые должны совпасть, чтобы ненасильственный протест устоял перед репрессиями и победил в борьбе с диктатурой. Протесты должны быть децентрализованными, быстро адаптироваться к смене политической и социальной ситуации, менять тактики и использовать все три типа ненасильственных действий.
Во-первых, протест и убеждение. Это прежде всего символические и коммуникативные действия: публичные выступления, дебаты, протестная атрибутика, митинги и тому подобное — все то, что делает недовольство видимым и приглашает других его разделить.
Во-вторых, отказ от сотрудничества с властью. Тут и бойкот людей и институтов, и забастовки, и отказ платить налоги или, скажем, ипотеку, и неучастие в выборах и прочих политических процедурах.
В-третьих, ненасильственное вмешательство в функционирование власти. Скажем, блокирование улиц и площадей или зданий, где располагаются государственные ведомства.
Антивоенный протест в России до объявления мобилизации состоял преимущественно из символических и коммуникативных действий: стихийных митингов, одиночных пикетов, перформансов в значимых публичных местах.
Призывы к трудовым и налоговым забастовкам, с которыми выступали некоторые активисты, широкого отклика, кажется, пока не нашли. “Ненасильственных вмешательств” тоже не было.
Антипутинский ненасильственный протест — и антивоенный, и тот, что был до войны, — не был ни по-настоящему массовым (максимальным успехом оппозиции стал митинг на 130 тысяч человек в декабре 2011-го), ни постоянным: он неизменно рассасывался через какое-то не очень продолжительное время.
У этого протеста до войны не было общей цели. У разных сил имелись разные претензии к режиму, но никому не удавалось уловить ту политическую эмоцию, которая позволила бы выйти за пределы своей уже сложившейся аудитории. Самая успешная часть оппозиции фокусировались на антикоррупционной повестке, но и она, как выяснилось, не объединяет все общество.
Помимо прочего, общество в целом было деполизитировано — а это всегда первый и главный успех авторитарного режима.
Короче говоря, в России ни разу за 20 с лишним лет не совпали все факторы, которые в других странах — очень разнообразных — и в других обстоятельствах обеспечивали успех ненасильственных протестов. Чья это вина или беда — вопрос, над которым историки, вероятно, будут биться еще какое-то время.
Мобилизация, похоже, многое изменила, но каким образом, пока трудно судить. Что можно заметить: из ненасильственного протеста в некоторых регионах протест стал точечно насильственным. Массовое уклонение от мобилизации — это тоже, конечно, форма пассивного (но вполне мирного) сопротивления. Ее россияне выбирают вместе с митингами — стандартным способом протеста, к которому давно все привыкли. Кроме того, телеграм-каналы национальных республик (где, по сообщениям СМИ, без разбора забирали на войну многих мужчин) призывают переходить к партизанскому движению. То есть мы видим, как формы протеста смешиваются.
Протесты против мобилизации уже явно объединяют совершенно разных людей: женщин, мужчин, жителей городов и сел, пожилых и молодых — поскольку мобилизация затрагивает всех их лично. У них общая цель: не погибнуть самим и не дать своим близким погибнуть на войне.
Нищета, неравенство, бесправие и другие причины тех протестов, которые могли бы случиться в последние два десятилетия, но почему-то так и не случились, сошлись в одной точке. В несправедливой войне, куда отправляют умирать бедных и тех, кто не может “решить вопрос на другом уровне”, — а им и пожаловаться-то некуда.
Плюс ко всему, Путин, объявив мобилизацию, нарушил негласную сделку: стабильность (или достаток) в обмен на лояльность. Сама по себе мобилизация — отчаянный шаг (мы писали в этом “Сигнале” почему) человека, который очень хочет выиграть войну. В современной истории России такого еще не случалось, и реакция ее жителей может оказаться совершенно непредсказуемой.
Требуется еще одна важная оговорка. Даже если сейчас совпали все те факторы, которые в России так долго не совпадали (а мы пока не знаем, произошло это или нет), это вовсе не значит, что теперь-то уж протесты — будь они насильственными или ненасильственными — непременно будут успешными. Благодаря исследователям вроде Шарпа или Ченовет и Стефан мы знаем, как были устроены прежние успешные протестные кампании. Но общественные науки, в отличие от естественных, не имеют предсказательной силы: если что-то срабатывало раньше, это не означает, что оно непременно сработает и в следующий раз. Тем более что и раньше-то оно срабатывало далеко не всегда. “Революций по методичкам” на самом деле не бывает.
Российские политологи тоже предупреждают, что краха путинского режима из-за протестов против мобилизации, скорее всего, не произойдет. Чтобы авторитарный режим пал, помимо прочего необходимы внутриэлитные конфликты и серьезная организация протестов.
Это вовсе не означает, что надо перестать бороться. Скорее, совсем наоборот.
Неожиданное открытие, которое мы сделали, пока писали этот выпуск
В середине XX века фантаст Эрик Фрэнк Рассел написал повесть “И не осталось никого”, где описывается целая планета, живущая по принципам гражданского неповиновения Махатмы Ганди. Жители планеты, называющие себя гандами, руководствуются единственным правилом — правом сказать “нет” и защищать его ценой своей жизни. У Рассела именно общее неповиновение позволяет противостоять силам вторжения, которые настроены к местным жителям недружелюбно.