Командировка в чернобыльское время, или Почему я впервые за 35 лет не выполнил редакционное задание

И это не просто красивая и образная игра слов...

В августе 1990 года в сопровождении ученых комплексной экспедиции Института атомной энергии имени Курчатова Константина Чечерова и Юрия Кобзаря мне и фотокорреспонденту газеты “Вестник Чернобыля” Владимиру Саврану довелось пройти, пробежать, проползти и пролезть под завалами бывшего четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС к разрушенному атомному реактору.

Тогда наша жизнь в радиационных полях измерялась не минутами, а секундами. Зато наш репортаж под названием “В недрах чернобыльского “Титаника”, напечатанный в двух номерах “Вестника Чернобыля”, стал сенсацией в мировой журналистике, потому что стараниями двух журналистов были раскрыты те факты, которые старательно скрывала от людей тогдашняя власть.

Результаты журналистского расследования стоили риска...

Позже, работая уже не в редакции газеты “Вестник Чернобыля”, а в пресс-агентстве Чернобыльской АЭС, я вместе с журналистами Владимиром Костенко и Валерием Инютиным трижды поднимался на крышу “саркофага”, где в чрезвычайно сложных условиях выполнялись работы по герметизации кровли объекта “Укрытие”.

Дневные рабочие смены монтажников длились тогда от трех до семи минут.

А когда специалисты-верхолазы укрепляли вентиляционную трубу над разрушенным четвертым энергоблоком, мы с Владимиром Костенко (естественно, под контролем разведчика-дозиметриста) залезли на самый верх той красно-белой вентиляционной трубы над “саркофагом”. Высота от земли — 150 метров.

Наш репортаж с фотоснимками под названием “А дальше — только небо!” облетел полмира.

Нет ничего интереснее в работе журналиста, чем быть первым. Но за это нужно платить своим здоровьем, а иногда и самым ценным — своей жизнью.

В Москве в помещении Союза журналистов России висит 311 фотопортретов убитых журналистов. Такая высокая цена за те газетные строки, за те фотоснимки и за те теле- и радиорепортажи, за ту правду, которую доносят до людей самоотверженные журналисты.

У нас, в Украине, иконостас убитых за правду журналистов значительно меньший. Но намного больший, чем в России, перечень имен тех, кого уничтожила чернобыльская радиация. На недавней встрече журналистов-чернобыльцев 26 апреля 2011 года в Национальном союзе журналистов Украины перед минутой молчания был зачитан этот список.

Мороз идет по коже, когда слышишь имена своих коллег-журналистов, которых поймал на прицел и добил невидимый снайпер из Чернобыля. Для него не имеет значения ни расстояние, ни время...

В воскресенье, 24 апреля, когда люди праздновали день Воскресения Христа, я ехал со свидетельством о командировке от газеты “День” в поезде Киев — Москва на Митинское кладбище, где лежат в бетонных могилах в цинковых гробах пожарники и сотрудники Чернобыльской АЭС, которые ночью 26 апреля 1986 года вступили в бой с ядерной стихией и получили смертельную дозу радиации. Ехал я с целью фотосъемки траурного митинга в день 25-летия Чернобыльской катастрофы, но, пользуясь случаем, вез для родных погибших ликвидаторов фотоснимки, сделанные мной ранее на Митинском кладбище. Вез также для российских ликвидаторов несколько книг, в которых были напечатаны мои цветные фотографии чернобыльцев, живущих теперь за Уралом.

Но, как уже писала газета “День”, в 21 час по киевскому времени того же 24 апреля на российской железнодорожной станции Суземка я был снят с поезда российскими пограничниками и депортирован в Украину как лицо, которому запрещен въезд на территорию Российской Федерации. Как я уже говорил газете “День”, согласно законодательству РФ, пропуск в пограничную зону оформляется в течение двух месяцев в ФСБ России в Москве или в региональных управлениях ФСБ России. Поскольку раньше несколько раз пропуски в пограничные зоны России мне оформлялись именно таким образом, то, понятно, органы ФСБ России располагали всеми необходимыми данными о моей личности. Из-за сложности и продолжительности исследовательского маршрута во все места невозможно было оформить пропуски заранее, поэтому в Анадырь, Хатангу и поселок Черский я прибывал самолетом без предварительно оформленных пропусков. Но поскольку законодательство РФ предусматривает в исключительных случаях оформление этих пропусков на местах, то органы ФСБ и пограничной службы по моей просьбе оформляли эти пропуска в тех местах, куда я попадал, и, таким образом, я как журналист имел официальное разрешение на пребывание в этих местах).

Фотосъемка на Митинском кладбище — это не “боевой вылет”, но когда видишь невероятные страдания матерей, отцов, жен и детей погибших ликвидаторов, то на журналиста ложится тяжелое бремя психологической нагрузки.

Тогда, когда меня депортировали из России в Украину, я впервые в жизни не выполнил журналистское задание. Так, наверное, чувствует себя пилот после того, как он сбит в воздушном бою.

За окном поезда, в котором я вынужденно возвращался в Киев, была глубокая ночь, но мне не хотелось спать. Вспомнилась почему-то весна 1990 года, когда я разыскал в Чернобыле на улице Шевченко дом, в котором родился и вырос будущий офицер-пожарник, Герой Советского Союза Владимир Правик. Осторожно, чтобы не поднимать радиоактивную пыль, я обошел все комнаты. Прежняя жизнь в них стала мертвой пустотой. Нашел несколько фотоснимков. На одном из них Владимир Правик в форме курсанта пожарного училища, а на другом — его отец Павел Афанасьевич с группой военных воздушных десантников во время армейской службы...

Те дезактивированные фотоснимки я после вахты в Чернобыле отвез в городок Ирпень, где после эвакуации Павел Афанасьевич и Наталия Ивановна Правики получили квартиру. Познакомились. И перед тем как сесть за стол, я попросил родителей героя-пожарника: “Расскажите, как тогда все было...”

— О взрыве на атомной станции мы узнали утром 26 апреля, — начал вспоминать Павел Афанасьевич. — Через Чернобыль ехали сотни пожарных автомашин. Первой была мысль о сыне: именно той ночью его пожарный караул нес службу по охране ЧАЭС. Моей жене удалось узнать, что Володя лежит в Припяти в больнице. Дорога уже была перекрыта — и мы на мотоцикле добрались туда по лесным тропинкам под самый вечер. Отыскали окно палаты, в которой лежали пожарники. Когда появился Володя, то на какой-то миг он показался чужим: лицо загорело до черноты, а глаза из темно-вишневых стали синими. Попросил: “Скажите Наде (жене его), чтобы она закрыла окна и не выходила с Наталочкой (дочкой маленькой) на улицу. Потому что в Припяти высокая радиация. И молока мне привезите...”

— На следующий день, — после длинной паузы продолжил свой рассказ Павел Афанасьевич, — Володи в больнице уже не было: всех пожарников отвезли из Припяти в Борисполь, а оттуда самолетом в Москву. Рассказывали, что они шли до “скорой”, держась друг за друга.

После того я грузил песок под Лелевым на вертолеты (летчики сбрасывали его на разрушенный реактор), а жена поехала к сыну. До 5 мая я был в Чернобыле. Но пришла телеграмма из Москвы: “Приезжай срочно. Володе становится хуже”. Именно в тот день началась эвакуация жителей Чернобыля. Я понял, что назад уже никто не вернется. Чтобы не мучились, выпустил на улицу кур, гусей и кроликов. Выпустил из клеток и попугая с белкой. Взял с собой только документы и несколько фотографий. А вернулся в Чернобыль только в июле или в августе. Дверь нашего дома была на замке, но одно окно открыто. Мародеры забрали холодильник, газовую плиту, стиральную машину... Но не добра мне жаль нажитого. Сына дорогого жалко. Лучше бы я на те муки пошел...

Мать была в больничной палате около сына до последней секунды его жизни.

— Володя все время напряженно обдумывал свои действия в ту страшную ночь, — начала рассказывать мне Наталия Ивановна. — Он сомневался: имел ли право посылать подчиненных пожарников в радиацию? Переживал за здоровье товарищей. Свою боль и страдания скрывал. В последние минуты позвал отца, руку ему пожал. А меня попросил: “Свет включи, мама...” На улице солнечный день, но для Володи была черная ночь, потому что он — ослеп. Перед смертью из его синих глаз выкатились две слезы. И замолчал навсегда...

Умер Владимир Правик, как и его товарищ — офицер-пожарник Виктор Кибенок, 11 мая. И хоронили их вместе — 13 мая. А 25 сентября 1986 года Правику и Кибенку были присвоены посмертно звания Героев.

После той первой встречи с Павлом Афанасьевичем и Наталией Ивановной у меня сложились хорошие отношения. Я очень рад, что смог как журналист помочь им в нескольких сложных жизненных ситуациях.

Выполнил и одну необычную просьбу: нарезал весной черенков с яблонь и груш в старом садике Правиков в Чернобыле и привез в Ирпень, где Павел Афанасьевич привил их на деревца в своем молодом садике, который стал выращивать на новом месте после эвакуации...

...Поезд шел из России в Украину, была ночь, но мне не хотелось спать. Если буду жив, то обязательно сделаю фотоснимки на Митинском кладбище в следующем году. А газета “День” покажет их своим читателям.

От редакции

То, о чём не написал Николай Хриенко

Вчера в некоторых украинских электронных СМИ появилась информация, якобы поясняющая, почему журналисту Николаю Хриенко был запрещен въезд в Россию. При этом наши коллеги ссылались на “проинформированный”, но анонимный источник, который все свел к тому, что “Н. Хриенко нарушил существующие в РФ правила перемещения территорией России во время его предыдущих посещений. Речь идет о Чукотке”. Таким образом, снятие украинского журналиста с поезда, когда он ехал в командировку по редакционному заданию, свелось к частному случаю, к тому же маловразумительному, то есть проблеме самого журналиста. На самом деле это проблема нашего журналистского сообщества: неумение отстаивать свои профессиональные интересы, консолидироваться и, наконец, привычка довольствоваться информацией с “чужого голоса”, в данном случае — российской стороны. Ну их-то позиция как раз понятна: надо же как-то оправдаться по поводу возникшего инцидента. А вот что заставляет наши СМИ: одни — бездумно озвучивать, а другие — жизнерадостно подхватывать информацию, которая, поданная не в полном объеме, заметно искажает суть вопроса. Кстати, эта самая суть была изложена на сайте “Дня” (28 апреля) и успешно проигнорирована коллегами. Наконец, они могли обратиться к самому журналисту за разъяснениями и выяснили бы (см. выше текст Николая Хриенко), как минимум, что по сути он ничего не нарушал. А как максимум, что формально ограничения на его въезд в Россию сняты.

И последнее. Мы не оставляем надежду, что Николаю Хриенко будут принесены извинения. Вот бы где нашим коллегам проявить солидарность. Иначе “частные” проблемы отдельных журналистов и отдельных СМИ станут системной угрозой профессии как таковой.

Николай ХРИЕНКО