20 лет Путина: трансформация общества

Независимая Россия — страна, возникшая заново: ей пришлось практически с нуля решать вопрос о том, какое место она занимает в мире, что объединяет населяющих ее людей, в каких отношениях эти люди находятся с государством и чего они от государства ждут. В 1990-е общество, потерявшее опору на привычные социальные нормы и ценности, оказалось слишком растерянно, чтобы сформулировать ответ на эти вопросы, и власти, находившейся в состоянии перманентного кризиса, было совсем не до них. Новая эпоха в российской истории, наступившая с приходом нового тысячелетия, предъявила разные варианты ответов на эти вопросы — ответы, идущие как сверху, так и снизу.

Драматические события конца 1990-х в России — война олигархов с правительством, августовский кризис 1998-го, чехарда премьеров, начало второй чеченской, выбор преемника и отставка Ельцина — были обрамлены выходом двух фильмов Алексея Балабанова с общим главным героем. Как кажется сегодня, дилогия о брате точнее всего попала в нерв общественных ожиданий, сформулировала запрос к будущей власти и во многом предсказала логику ее развития. Национальная идея, над разработкой которой по заказу Ельцина трудились целые интеллектуальные штабы, оказалась сформулирована всего в нескольких лаконичных фразах Данилы Багрова. Первый “Брат” выразил запрос на восстановление справедливости в самых базовых ее формах — защита слабого, отпор распоясавшемуся сильному. “Брат-2” зафиксировал чувство национального унижения, следствие поражения в холодной войне и разрушения привычного уклада жизни. Затертая с тех пор фраза “Сила в правде” воспринималась в 1999 г. не как указание на загадочную русскую душу, а как апелляция к простым этическим правилам, надежда на жизнь, в которой не все решают деньги или грубая сила, в которой есть верх и низ, черное и белое. Стремительно растущий рейтинг Путина в конце 1999-го — надежда на лидера, который умеет отличать добро от зла и способен злу противостоять. У кого правда, тот и сильней.

Публика, сраженная обаянием Сергея Бодрова-младшего, прощает его герою неразборчивость в методах. Точно так же общество в начале 2000-х закрывает глаза на то, что восстановление правил игры в экономике и медиа сопровождается силовым захватом собственности, а спецоперации против террористов сопровождаются непомерными жертвами среди гражданских. Беспорядочную стрельбу в фильме и перегибы с силовыми методами в российской политике можно списать на чрезвычайные обстоятельства: люди видят в этом необходимую плату за ожидаемое избавление от чрезвычайности и восстановление нормальности. Государство времен первого срока Путина не пытается навязать свою идеологию, не лезет в частную жизнь, создает условия для экономического роста и новые потребительские возможности — и даже череда катастроф и трагедий начала 2000-х (“Курск”, “Норд-Ост”, Беслан) не способна поколебать уверенность, что жизнь движется в правильную сторону. Мы домой летим.

Постепенно у власти вырабатывается свой стиль, свои манеры, и этот кодекс поведения оказывается подозрительно схож с данила-багровским. То, что в “Брате” казалось гротескными деталями, порождением режиссерской иронии, перенимается легче всего: антиамериканизм, пацанская риторика, ностальгия по советскому, корпоративно-родственная солидарность — все это становится повседневной практикой власти, в то время как восстановление справедливости и окончательное возвращение к “нормальной” жизни остается отодвинутым в будущее. Формирующийся при Путине политический режим, чья легитимность во многом основана на обещании “не допустить возвращения в лихие 90-е”, на деле становится заложником мировоззрения и методов 90-х, где процветание зависит от близости к трону, закон применяется в режиме ручного силового управления, а сила в конечном счете неизменно измеряется в деньгах. Данила, сражаясь с бандитами, не способен найти себя в мирной жизни — точно так же новая власть, выжившая в чрезвычайных ситуациях начала 2000-х, начинает генерировать их сама. Дело ЮКОСа, акции морального устрашения в исполнении прокремлевских молодежек, прессинг прессы, убийство Политковской — общество, надеявшееся на сильного и справедливого лидера, такого явно не заказывало, но власть уже начинает жить по своей логике, сглаживая растущее напряжение спортивными победами и агрессивной внешнеполитической риторикой.

Запрос на стабильность в ее самом мещанском варианте — воспроизводство жизни на бытовом уровне — реализуется в 2000-е снизу, через потребительский, туристический и гастрономический бум. Население больших городов привыкает к мысли, что “жить нужно непременно хорошо”, и обращается к государству с тем же потребительским запросом: государство в глазах наиболее вестернизированной прослойки — лишь один из сервисов, который должен эффективно работать, создавать дополнительные удобства и быть прозрачным для общественного контроля. Модернизационная риторика медведевской эпохи поддерживает эти ожидания, но снова переносит их осуществление в неопределенное будущее. На деле гражданам все в большей степени приходится сталкиваться с коррупцией чиновников, полицейским произволом и судами, управляемыми в ручном режиме. Решение в ручном режиме вопроса о власти дает ясный сигнал, что эта конструкция жизни останется неизменной, а отложенная на будущее “нормализация” окончательно снимается с повестки. Выросший при Путине средний класс накрывает облако безнадежности, русский фейсбук обсуждает варианты внешней или внутренней эмиграции, оптимисты высчитывают, сколько им исполнится через шесть лет, пессимисты прибавляют к своему возрасту 12, реалисты полагают, что эпоха нарастающей несправедливости и неразрешенных социальных проблем не закончится никогда. Приступ коллективной депрессии разрешается взрывом протестов зимы 2011—2012 гг. — после чего стабильность и справедливость окончательно превращаются в риторические фигуры, пригодные только для ритуального произнесения на прямой линии президента.

Начиная с 2012 г. государство уже не пытается уловить витающую в воздухе национальную идею, ответить на неоформленный общественный запрос — но впервые за всю постсоветскую историю само формулирует официальную квазиидеологию, которая должна стать основой национальной идентичности. Россия — это особенная страна. Ее основа — это сильная власть, патриотизм, уважение к религии и традиционные семейные ценности. Она окружена (и всегда была окружена) кольцом врагов, которые завидуют ее природным богатствам и моральным достоинствам. Кроме того, Россия — страна, которая победила фашизм и может в случае чего это повторить. Эта идеология утверждается через серию пропагандистских кампаний, в которой общество мобилизуется перед лицом сконструированной внешней угрозы — арт-активистами, которые глумятся над православием, гей-пропагандой, которая подрывает основы здоровой семьи, иностранцами, которые вывозят за границу русских детей. Кульминацией этого мобилизационного импульса стала новая “война с фашизмом”, развернувшаяся в 2014 г. на экранах ТВ, причем главное ее территориальное завоевание и сопутствующая ему эйфория общенационального триумфа не стали ее итогом, а лишь предшествовали ее разворачиванию.

Новая идеология — не только квази-, но и софт-: она не требует искренней веры и энтузиазма, достаточно ритуальных проявлений лояльности. Радиус ее применения тоже ограничен: она может объяснить омоновцу, в чем высший смысл необходимости избить дубинкой подростка, или сработать как компенсаторный механизм для жителей моногородов, живущих без каких-либо перспектив — и спасающихся от безнадежности через ощущение принадлежности к великой сильной стране. Но эта версия национальной идентичности совершенно не отвечает на запросы, из которых родилась когда-то нынешняя власть, — на справедливость, на соблюдение этических норм, на понятные и универсальные правила игры. Конфронтация между общественными силами, требующими от власти меняться (или стать сменяемой), и властью, которая не собирается делать ни того ни другого, может затянуться надолго — и начать сама по себе восприниматься как российская национальная особенность. Но интереснее посмотреть на другое: на те версии патриотизма и национальной идентичности, которые создаются сегодня снизу, независимо от государства, и могут стать объединяющими для общества в будущем.

Новая формулировка национальной идеи, которая в 90-е оказалась сконцентрирована в “Брате”, сегодня разлита в популярных сериалах и шоу из ютьюба, в записях нового поколения хип-хоп артистов и работах уличных художников. Это локальный патриотизм — ощущение принадлежности не к державной абстракции, а к конкретному месту, к которому нужно относиться с заботой, уважением и вниманием. Это проявляется и в подъеме регионального краеведения, в переоценке местного исторического наследия — в котором, например, конструктивизм и индустриальная архитектура оказываются не менее важны, чем церкви и народные промыслы; в буме внутреннего туризма, в моде на фермерство и локальные продукты и т. д. Это эстетизация быта российской провинции, осознание ценности даже самых невзрачных ее проявлений — вроде панельных домов или спортивных костюмов как униформы городских окраин: посмотрите на клипы Хаски, работы художника Павла Отдельнова или фэшн-съемки дизайнера Гоши Рубчинского. Это новый пантеон культурных героев — не назначенных сверху, а выбранных стихийно, в котором Андрей Платонов, обэриуты, Егор Летов или все тот же Алексей Балабанов воспринимаются как нечто глубинно важное, объясняющее саму суть России. Это совершенно иное отношение к 1990-м — не как к “лихому” десятилетию и не как ко “времени свободы”, но как к трагической и героической эпохе, откуда все мы родом (см. цикл фильмов о 1990-х Юрия Дудя). Это постепенно тренируемый навык кооперации, совместных общественно значимых действий, объединения с соседями, коллегами и единомышленниками для какой-либо значимой цели— будь то борьба против вырубки сквера перед домом, помощь ближайшему детскому дому или защита несправедливо задержанного однокурсника. Это меняющееся отношение к трагедиям прошлого, новая версия мемориальной культуры — в которой коллективной памяти и почитания достойны не только герои войны, но и жертвы преступной власти, и простые люди, платившие своими жизнями за ее некомпетентность (см. динамику развития акции “Возвращение имен” или открытие молодым поколением чернобыльской катастрофы после выхода сериала HBO). Это, в конце концов, преодоление свойственных старшим поколениям комплексов национальной неполноценности (с которыми, возможно, связаны особенности российской внешней политики) — спокойное и трезвое ощущение, что “русские норм” (как называется видеопроект Елизаветы Осетинской), а жить в России, несмотря ни на что, з....сь (как это формулирует в своем Instagram Дудь).

И этот зазор между властью и обществом — которое готово принять и осмыслить свою историю и идентичность, не дожидаясь, пока эти принципы будут спущены сверху, которое способно взять ответственность за свою жизнь и не ждать решения проблем от государства — возможно, самая обнадеживающая новость конца 2010-х.

Юрий САПРЫКИН, журналист, культуролог, руководитель проекта “Полка”